Шпаргалка по "Философии"

Понятие научной революции

 

 

Наиболее очевидные примеры  научных революций представляют собой те знаменитые эпизоды в  развитии науки, за которыми уже давно  закрепилось название революций.

 

Каждое новое открытие необходимо обуславливало отказ  научного сообщества от той или иной освящённой веками научной теории в  пользу другой теории, несовместимой  с прежней.

 

Кроме того, создание новых  теорий не является единственной категорией событий в науке, вдохновляющих  специалистов на революционные преобразования в областях, в которых эти теории возникают. Предписания, управляющие  нормальной наукой, определяют не только те виды сущностей, которые включает в себя Вселенная, но, неявным образом, и то, чего в ней нет. Отсюда следует (хотя эта точка зрения требует  более широкого обсуждения), что  открытия, подобные открытию кислорода  или рентгеновских лучей, не просто добавляют еще какое-то количество знания в мир ученых. В конечном счете, это действительно происходит, но не раньше, чем сообщество ученых-профессионалов сделает переоценку значения традиционных экспериментальных процедур, изменит  свое понятие о сущностях, с которым  оно давно сроднилось, и в процессе этой перестройки внесет видоизменения  и в теоретическую схему, сквозь которую оно воспринимает мир. Научный  факт и теория в действительности не раз делятся друг от друга непроницаемой  стеной, хотя подобное разделение и  можно встретить в традиционной практике нормальной науки. Вот почему непредвиденные открытия не представляют собой просто введения новых фактов. По этой же причине фундаментально новые факты или теории качественно  преобразуют мир ученого в  той же мере, в какой количественно  обогащают его.

 

Что такое научные революции, и какова их функция в развитии науки?  Часть ответов на эти  вопросы была предвосхищена выше. В частности, предшествующее обсуждение показало, что научные революции  рассматриваются здесь как такие  некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых старая парадигма  замещается целиком или частично новой парадигмой, несовместимой  со старой. Однако этим сказано не все, и существенный момент того, что  еще следует сказать, содержится в сле­дующем вопросе. Почему изменение  парадигмы должно быть названо революцией? Если учитывать широкое, существенное различие между политическим и научным  развитием, какой параллелизм может  оправдать метафору, которая находит  революцию и в том и в  другом?

 

Один аспект аналогии должен быть уже очевиден. Политические революции  начинаются с роста сознания (часто  ограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующие институты перестали адекватно  реагировать на проблемы, поставленные средой, которую они же отчасти  создали. Научные революции во многом точно так же начинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узким подразделением научного сообщества, что существующая парадигма перестала адекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которому сама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом и в научном развитии осознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляет предпосылку революции. Кроме того, хотя это, видимо, уже будет злоупотреблением метафорой, аналогия существует не только для крупных изменений парадигмы, подобных изменениям, осуществленным Лавуазье и Коперником, но также для намного менее значительных изменений, связанных с усвоением нового вида явления, будь то кислород или рентгеновские лучи. Научные революции, должны рассматриваться как действительно революционные преобразования только по отношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают. Для людей непосвященных они могут, подобно революциям на Балканах в начале XX века, казаться обычными атрибутами процесса развития. Например, астрономы могли принять рентгеновские лучи как простое приращение знаний, поскольку их  парадигмы не затрагивались существованием нового излу­чения. Но для ученых типа Кельвина, Крукса и Рентгена, чьи исследования имели дело с теорией излучения или с катодными трубками, открытие рентгеновских лучей неизбежно нарушало одну парадигму и порождало другую. Вот почему эти лучи могли быть открыты впервые только благодаря тому, что нормальное исследование каким-то образом зашло в тупик.

 

Этот генетический аспект аналогии между политическим и научным  развитием не подлежит никакому сомнению. Однако аналогия имеет второй, более  глубокий аспект, от которого зависит  значение первого. Политические революции  направлены на изменение политических институтов способами, которые эти  институты сами по себе запрещают. Поэтому  успех революций вынуждает частично отказаться от ряда институтов в пользу других, а в промежутке общество вообще управляется институтами  не полностью. Первоначально именно кризис ослабляет роль политических институтов, так же, как мы уже  видели, он ослабляет роль парадигмы. Возрастает число личностей, которые  во все большей степени отстраняются от политической жизни, или же если не отстраняются, то в ее рамках поведение  их становится более и более странным. Затем, когда кризис усиливается, многие из этих личностей объединяются между  собой для создания некоторого конкретного  плана преобразования общества в  новую институциональную структуру. В этом пункте общество разделяется  на враждующие лагери или партии; одна партия пытается отстоять старые социальные институты, другие пытаются установить некоторые новые. Когда такая  поляризация произошла, политический выход из создавшегося положения  оказывается невозможным. Поскольку  различные лагери расходятся по вопросу  о форме, в которой политическое изменение будет успешно осуществляться и развиваться, и поскольку они  не признают никакой надынституциональной структуры для примирения разногласий, приведших к революции, то вступающие в революционный конфликт партии должны, в конце концов, обратиться к средствам массового убеждения,  часто включая и силу. Хотя революции  играли жизненно важную роль в преобразовании политических институтов, эта роль зависит частично от вне политических и вне институциональных событий.

 

Историческое изучение парадигмального  изменения раскрывает в эволюции наук характеристики, весьма сходные  с отмеченными. Подобно выбору между  конкурирующими политическими институтами, выбор между конкурирующими парадигмами  оказывается выбором между несовместимыми моделями жизни сообщества. Вследствие того, что выбор носит такой характер, он не детерминирован и не может быть детерминирован просто оценочными характеристиками процедур нормальной науки. Последние зависят частично от отдельно взятой парадигмы, а эта парадигма и является как раз объектом разногласий. Когда парадигмы, как это и должно быть, попадают в русло споров о выборе парадигмы, вопрос об их значении по необходимости попадает в замкнутый круг: каждая группа использует свою собственную парадигму для аргументации в защиту этой же парадигмы.

 

Этот логический круг сам  по себе, конечно, еще не делает аргументы  ошибочными или даже неэффективными. Тот исследователь, который использует в качестве исходной посылки парадигму, когда выдвигает аргументы в  ее защиту, может, тем не менее, ясно показать, как будет выглядеть  практика научного исследования для  тех, кто усвоит новую точку зрения на природу. Такая демонстрация может  быть необычайно убедительной, а зачастую и просто неотразимой. Однако природа  циклического аргумента, как бы привлекателен  он ни был, такова, что он обращается не к логике, а к убеждению. Ни с помощью логики, ни с помощью  теории вероятности невозможно переубедить  тех, кто отказывается войти в  круг. Логические посылки и ценности, общие для двух лагерей при  спорах о парадигмах, недостаточно широки для этого. Как в политических революциях, так и в выборе парадигмы  нет инстанции более высокой, чем согласие соответствующего сообщества. Чтобы раскрыть, как происходят научные  революции, мы, поэтому будем рассматривать  не только влияние природы и логики, но также эффективность техники  убеждения в соответствующей  группе, которую образует сообщество ученых.

 

Чтобы выяснить, почему вопросы  выбора парадигмы никогда не могут  быть четко решены исключительно  логикой и экспериментом, мы должны кратко рассмотреть природу тех  различий, которые отделяют защитников традиционной парадигмы от их революционных  приемников.  Пусть мы признаем, что  отказ от парадигмы бывает историческим фактом; но говорит ли это о чем-нибудь еще, кроме как о легковерии человека и незрелости его знаний? Есть ли внутренние мотивы, в силу которых, восприятие нового вида явления или  новой научной теории должно требовать  отрицания старой парадигмы?

 

Сначала отметим, что если такие основания есть, то они проистекают  не из логической структуры научного знания. В принципе новое явление  может быть обнаружено без разрушения какого-либо элемента прошлой научной  практики. Хотя открытие жизни на Луне в настоящее время было бы разрушительным для существующих парадигм (поскольку  они сообщают нам сведения о Луне, которые кажутся несовместимыми с существованием жизни на этой планете), открытие жизни в некоторых менее  изученных частях галактики не было бы таким разрушительным. По тем  же самым признакам новая теория не должна противоречить ни одной  из предшествующих ей, Она может  касаться исключительно тех явлений, которые ранее не были известны; так квантовая механика (но лишь в значительной мере, а не исключительно) имеет дело с субатомными феноменами, неизвестными до XX века. Или новая  теория может быть просто теорией  более высокого уровня, чем теории, известные ранее,— теорией, которая  связывает воедино группу теорий более низкого уровня, так что  ее формирование протекает без существенного  изменения любой из них. В настоящее  время теория сохранения энергии  обеспечивает именно такие связи  между динамикой, химией, электричеством, оптикой, теорией теплоты и т. д. Можно представить себе еще и другие возможные связи между старыми и новыми теориями, не ведущие к несовместимости тех и других. Каждая из них в отдельности и все вместе могут служить примером исторического процесса, ведущего к развитию науки. Если бы все связи между теориями были таковы, то развитие науки было бы подлинно кумулятивным. Новые виды явлений могли бы просто раскрывать упорядоченность в некотором аспекте природы, где до этого она никем не была замечена. В эволюции науки новое знание приходило бы на смену невежеству.

 

 Конечно, наука (или  некоторое другое предприятие,  возможно, менее эффективное) при  каких-то условиях может развиваться  таким полностью кумулятивным  образом. Многие люди придерживались  убеждения, что дело обстоит  именно так, а большинство все  еще, вероятно, допускает, что  простое накопление знания, по  крайней мере, является идеалом,  который, несомненно, осуществился  бы в историческом развитии, если  бы только оно так часто  не искажалось человеческой субъективностью.  Есть важные основания верить  в это. 

 

 

 

Пример научной революции XVI-XVII веков

 

Общеустановленным считается  положение о том, что именно в XVII веке возникла европейская наука (прежде всего это относится к  классическому естествознанию), причем "в начале века ее еще не было, в конце века она уже была". Характерно, что возникла она сразу  во взаимосвязи всех составляющих: теоретического знания, его логического  обоснования и математического  описания, экспериментальной проверки, социальной структуры с сетью  научных коммуникаций и общественным применением.

 

Основное внимание при  анализе данного периода   уделяется  рассмотрению соотношения когнитивных, социальных и психологических факторов процесса возникновения науки Нового времени, ее отличию от того, что  может быть названо "не наукой". Источниками для изучения темы являются в первую очередь   изданные труды  творцов науки естественнонаучного, гуманитарного и технического направлений  Нового времени - от Ф. Бэкона, Р. Декарта, Г. Галилея до И. Ньютона.

 

Рассмотрим географию  периода. Она включает в себя немало европейских стран и городов, но представляется возможным выделение  Италии в начале, и Англии в конце  периода, как  главных научных  центров.

 

  Хронология периода.  В данной теме используется  специфический критерий периодизации, связанный с науковедческим пониманием  небесспорного феномена научной  революции.  Условно могут быть  выделены три этапа. Первый, связанный,  прежде всего, с деятельностью  Г. Галилея - формирование новой  научной парадигмы; второй -  с  Р. Декартом - формирование теоретико-методологических  основ новой науки; и третий - "главным" героем которого  был И. Ньютон, - полное завершение  новой научной парадигмы - начало  современной  науки.

 

Развитию науки в XVII веке посвящено огромное число работ  различного плана: скрупулезно изданных многотомных трудов Галилея, Декарта, Лейбница, Ньютона, детальных биографий, переписок, исторических исследований естественнонаучного, философского и  социологического характера.

 

И хотя не все согласны с  определением "научная революция", впервые введенным в 1939 году А. Койре  и впоследствии столь удачно использованным Т. Куном, но все сходятся в том, что  именно в XVII веке была создана наука - классическая наука современного типа. В связи с этим, XVII веке как  целостное историческое явление, чрезвычайно  важен для понимания процессов  генезиса и современного состояния  науки.

 

 

На вопрос: "Почему возникает  наука?" - вряд ли возможно дать сколь- ни будь исчерпывающий ответ, но вполне можно проследить и описать механизм  возникновения этого явления.

 

Познавательной моделью  античности был Мир как Космос; и мыслителей волновала скорее проблема идеальной, чем "реальной" природы.

 

Познавательной моделью  средневековья был Мир как  Текст; и "реальная" природа также  мало заботила схоластов. Познавательной моделью Нового времени стал Мир  как Природа.

 

В Новое время религиозность  не исчезла, но она "обратилась" на природу, как на наиболее адекватное, "не замутненное" последующими толкованиями высказывание Бога. Поэтому иногда суть научной революции XVII века интерпретируется как первое прямое и систематическое "вопрошание" Природы. Разработка общезначимой процедуры "вопрошания" - эксперимента и создания специального научного языка описания диалога  с Природой -  составляет главное  содержание научной революции.

 

В каждой революции решаются две проблемы: разрушения и созидания (точнее, разрушения для созидания). В содержательном плане научная  революция XVII века ознаменовала собой  смену картин мира. Поэтому главной предметной областью проходивших процессов была физика и астрономия.

 

Разрушение-созидание совпадали (правда, в различной степени) в  трудах отдельных "героев" научной  революции. Если Возрождение выявило  тенденцию к разрушению старого  Космоса, то, начиная с 1543 года - года выхода книги Н. Коперника (1473 - 1543) "О  вращении небесных сфер" - процесс  приобретает четкие научные формы.

 

“Старый космос" - это мир  по Аристотелю и Птолемею. Их модели были призваны воспроизвести с максимальной точностью, то что они непосредственно  наблюдали на небе, а не истинную картину мира. Космос имеет шаровидную форму, вечен и неподвижен; за его  пределами нет ни времени, ни пространства. В центре его – Земля. Он дихотомичен: изменяющийся подлунный мир и  совершенно неизменный надлунный. Пустоты  нет: в подлунном мире - 4 элемента: земля, вода, воздух, огонь, в надлунном  – эфир. Все движения в космосе - круговые, в соответствии с кинематикой  Птолемея.

 

"Новый космос" (по  Копернику) начинался с простой  модели, совпадавшей с моделью  Аристарха Самосского: вращение  Земли происходило вокруг оси,  центральное положение Солнца - внутри  планетной системы. Земля - планета,  вокруг которой вращается Луна. Именно эта модель, как пифагорейский  символ гармоничного мира вдохновляла  и самого Коперника, Галилея,  и Кеплера, поскольку соответствовала  астрономическим наблюдениям лучше,  чем геоцентрическая модель Птолемея. Нельзя сказать, что теория  Коперника позволила с большей  точностью толковать астрономические  наблюдения: в одних отношениях  она была более точной, в других  менее. А в одном важном отношении  она явно противоречила тому, что считалось неоспоримым: она  предсказывала наличие параллактического  смещения звезд на протяжении  года. Ни сам Коперник, ни кто-либо  из его предшественников не  могли обнаружить такого рода  смещений. Коперник объяснял это  удаленностью звезд, вследствие  чего параллакс слишком мал,  чтобы его заметить. Но возникала  другая проблема: если при большой  удаленность звезд мы их видим  достаточно крупными, то по своим  размерам они должны превосходить  диаметр земной орбиты. Это противоречило  здравому смыслу.