Авторитаризм и демократия: сравнительный анализ в российских условиях

Перечень  причин, которыми объясняют неудачи  в реформировании советского или  постсоветского общества, продолжает Гудков, может быть очень длинным, а объяснения взаимоисключающими. Здесь  и утверждения, что реформы делались начальством под свои интересы и  что инициаторы реформ - Гайдар и  его команда - плохи (плохие прогнозисты, теоретики, экономисты, оторванные от жизни дилетанты, плохие политики, обворовали народ, лишили пенсионеров накоплений, разрушили армию, науку). Другие варианты: слишком велико сопротивление бюрократии, общество не дозрело, западные модели не годятся для России. Все объяснения исходят из одной негласной посылки  молчаливой пассивности самого "населения", отношения к обществу как массе, которую нужно просветить и направить  на истинный путь. Отсюда разные фантастические интеллигентские прожекты (они же страхи) относительно просвещенного  авторитаризма, введения рынка и  демократии сверху. Но практически  никто из объясняющих не затрагивал одного - нежелания, сопротивления населения происходящим изменениям, нежелания общества что-либо радикально менять.

В отличие  от ситуации в Восточной и Центральной  Европе процессы разложения институциональной  системы тоталитарного советского общества не компенсируются, по мнению Гудкова, появлением движений и групп, которые могли бы способствовать развитию новых институтов и форм гражданского общества. Тон в обществе и политике сегодня задают самые инерционные социальные институты - армия, МВД, генпрокуратура, ФСБ. Кругозор и представления военной верхушки, "силовиков" стали если и не эталонными, то весьма авторитетными и очень распространенными. Сегодня "силовики" предельно близки к тому, чтобы определять руководство страной. У власти их корпоративный президент - бесцветный кабинетный чиновник, лишенный самостоятельности и индивидуальности, Молчалин в роли национального лидера, пишет Гудков. Очевидны и распространенные и влиятельные в русской культуре ценностные представления об исключительности (самобытности) России. Подобная имперская спесь препятствует принятию роли сателлита ведущих стран Запада, и соответственно ведет к отторжению тех ценностей западной культуры, которые создали поле притяжения для бывших социалистических стран, спешащих интегрироваться с Западом.

Гудков  полагает, что главным в ценностной системе Запада на сегодняшний день являются права человека, отодвинувшие на второй план принцип территориальной  целостности и государственного суверенитета. Исходя из этого, он одобряет недавние военные действия НАТО против Югославии. Аналогии между Косовым  и Чечней носят, по его мнению, чисто  поверхностный характер. И дело здесь  не только в технике, с помощью  которой в Югославии пытались свести людские жертвы к минимуму, а в Чечне этого не делают, а  в принципах, которыми руководствуются. Ценностный принцип прав человека, устанавливающий ответственность  за их нарушение и ограничивающий насилие как таковое, мог бы быть применен в Чечне (это поставило  бы чеченскую войну в один ряд  с "войной в заливе" и Косово).

Высказывания  Гудкова вызвали неприятие проживающей  на Западе публицистки, автора книг о  нынешней России Сони Марголиной. Предлагаемое Гудковым культурно-антропологическое  описание российского человека не является чем-то новым, человек ХХI века всесторонне  исследованный Гудковым и его  коллегами из ВЦИОМ, не слишком отличается от своего предшественника, полагает она. Это само по себе проблема в контексте перестроечных надежд на обновление общества и укоренение в нем новых, "рыночных" и демократических, ценностей. К этому добавляются ужасы чеченской войны, рост антизападных настроений, ресоветизация при Путине. Но вероятность того, что Россия совершит цивилизационный рывок, с самого начала была невелика.

Гудков, по мнению Марголиной, полемизирует с  интеллигенцией, которая все больше скатывается на националистические и великодержавные позиции. Это  интеллектуальная расправа с обществом  за его собственные иллюзии. Как интеллектуал прозападной ориентации Гудков глубоко уязвлен чеченской войной и цивилизационной деградацией российского общества, проявляющейся в общей неудаче реформ - рывка на Запад, так и в ностальгическом неотрадиционализме с его великодержавным комплексом, ксенофобией и ретросоветской мобилизацией. Уязвленность тем более интенсивна, что Гудков в начале 90-х годов в числе многих отдал дань надежде на возможность цивилизационного прорыва. При всей стагнации 90-х годов не все еще казалось потерянным. Но сначала финансовый кризис 1998 г., а потом вторая чеченская война и выборы нового президента подвели черту под этой неопределенностью: началась псевдосоветизация.

В обосновании  своей достаточно одинокой для российского  общества позиции сторонника не санкционированного международным сообществом применения военной силы для защиты прав человека Гудков присоединяется к аргументации НАТО, ставя ценностный принцип прав человека выше международного права. Но Запад (в послевоенное время США, поскольку разрушенная и утратившая колонии Европа могла играть лишь подчиненную роль) вовсе не отказался от универсализма, а значит, мировой экспансии, подчеркивает Марголина. Сменились приоритеты: вместо колоний появились сферы интересов, рынки. На смену риторике универсализма и гуманизма пришла риторика глобализации и прав человека. Требование соблюдения прав человека после принятия Хельсинкского соглашения, в котором упор делался на нерушимости послевоенных границ, чем закреплялась гегемония СССР в оккупированных странах, было инструментом "холодной войны". Этот инструмент должен был взорвать социалистическую систему изнутри. Когда же советская империя развалилась и Россия объявила себя демократией, права человека как инструмент против коммунизма, за сферы влияния оказались не нужны. Главное для Запада теперь, чтобы в России не произошло коммунистического реванша. Неразборчивая помощь Запада Ельцину в 90-е годы запрограммировала дальнейшую нравственную импотенцию "мирового сообщества" в отношении России, пишет Марголина.

Накопление  политических ошибок "мирового сообщества", иными словами Запада, привело  к обострению кризиса, а потом  и бомбардировкам НАТО в Сербии. НАТО вступила в спровоцированный не столько сербами, сколько албанцами  конфликт, квалифицируемый ею как  гражданская война, фактически на стороне  албанской косовской армии. Но население  Европы не волнует судьба албанцев, тем более что отношение к  ним, хотя и публично не артикулируемое, мало отличается от отношения русских  к чеченцам. Европейцы боялись  двух вещей: развала НАТО и двух миллионов  беженцев, которые могли бы наводнить  Европу. Причем первого они боялись  гораздо больше. В сущности мало кто хотел военного решения. Войны желала Америка, которой надоел Милошевич и которой надоела беспомощная Европа. Однако слишком очевидна скудость достигнутых результатов и слишком катастрофичны экологические последствия. Легитимное насилие для защиты прав человека оказалось скорее неудачным и стыдливо замалчиваемым провалом, чем программой.

Парадокс  Запада состоит в том, что его  ценности провозглашаются всеобщими, но практикуются по большей части лишь на самом Западе. Восточноазиатские страны, добившиеся экономического и цивилизационного успеха, лишь поверхностно, имитационно заимствовали западные ценности. В действительности же им удалось мобилизовать собственные культурные ресурсы. С последним, и здесь Марголина соглашается с Гудковым, в России дело обстоит неважно. Ко многим причинам нынешних российских неудач добавляется еще один существенный момент, чрезвычайно усложняющий постсоциалистческую модернизацию. Речь идет о многонациональности Российской Федерации. Здесь уместно вспомнить не только Югославию, где уровень жизни между Косово и Словенией различался в шесть раз, но и страны, возникшие на обломках Австро-Венгрии. Оставаясь многонациональными, они испытывали огромные напряжения до тех пор, пока национальные меньшинства не были насильственно переселены или уничтожены во время войны. Только в относительно гомогенном обществе и при наличии магнита в лице Европейского Союза смог установиться общественный консенсус относительно хода реформ. Российская многонациональность и многоконфессиональность, осложняемая территориальной суверенностью, - фактор, "объективно" препятствующий движению по западному пути. И все же прагматический выбор для России невелик, заключает Марголина. Его недавно четко обозначил "малосимпатичный идеолог" "холодной войны" З.Бжезинский. Ввиду того, что у России скоро не будет границы с Китаем, он советует российскому истеблишменту присоединиться к Западу. Избрание же особого пути и особой роли для России чревато разрушительными последствиями, и они уже видны, считает Марголина.

5. Авторитаризм или демократия?

Эти и другие последние выступления  российских интеллектуалов свидетельствуют, что в настоящее время развернулся  новый этап присущего политической культуре России спора “западников” и “антизападников” (ранее, в XIX веке это был спор западников и славянофилов). Он оказывает влияние на выбор приоритетов как во внутренней, так и во внешней политике. Сторонники антизападного "особого пути" России (например, Александр Дугин) пытаются оживить теории евразийства и использовать их в политической практике. На политической арене эти взгляды поддерживаются национал-патриотами и коммунистами. К ним, несмотря на декларируемую приверженность либеральным ценностям, близка и имеющая большинство в парламенте пропрезидентская партия "Единство". Во внутренней политике эти силы безоговорочно поддержали Путина в его стремлении военным путем развязать узел чеченского сепаратизма. Они выступают за доведение до победного конца "контртеррористической операции" против сепаратистов в Чечне. На самом деле эта начатая летом 1999 года "вторая чеченская война" ("первая" проходила в 1994-1996 гг. и вызвала новые расколы в российском обществе) все еще далека от завершения и также воздействует на политическую культуру.

Во  внешней политике подобная идеология  находит выход в подчеркнутом стремлении сохранить позиции России как "великой державы", в принятой на вооружение концепции "многополюсного мира". Договор о российско-китайской дружбе, можно рассматривать как прагматический результат реализации таких идей. Здесь налицо стремление уравновесить евроатлантические и азиатские приоритеты российской внешней политики. Не в последнюю очередь Россию подталкивают к этому рассматриваемые Кремлем как антироссийские такие действия западных держав как расширение НАТО на Восток, агрессия НАТО против Югославии, создание США новой системы ПРО и их фактический выход из двустороннего договора ОСВ 1972 г.

Нынешние  западники, либеральные политики (например, Е.Гайдар, Г.Явлинский и др.) и вместе с ними традиционно прозападно ориентированное большинство российских интеллектуалов не видят никаких рациональных альтернатив европеизации и вестернизации России. Они подчеркивают, что при всей необходимости поддержания хороших отношений с азиатскими соседями, не следует забывать, что европейский и евроатлантический вектор остаются важнейшим направлением внешней политики России. Именно на Западе, попыткой подражать которому и вызваны предпринимаемые ныне реформистские усилия, Россия находила и найдет наибольшее понимание проблем столь необходимой ей сейчас модернизации.

В свое время в одном из постперестроечных  номеров журнала “Полис” была опубликована статья А.К.Сорокина “От  авторитаризма к демократии: история  несостоявшегося перехода”, в которой  предпринималась попытка объяснить  неудачный исход предпринятых в  России в конце ХIХ – начале ХХ веков реформ. “Финал императорской России известен, – констатировал автор статьи. – Абсолютизм, становившийся, но так и не ставший конституционной монархией по британскому образцу, оказался не в состоянии выполнить основную функциональную задачу любой государственной власти – адекватной ситуации управления и интеграции общества. Эта задача оказалась режиму не по силам. Он закономерно развалился под тяжестью нерешавшихся проблем, собственной недальновидности и неуступчивости”. Автор завершал статью высказыванием В.О.Ключевского, в котором содержались предостережение власти и обществу от гипертрофированных представлений о собственной роли и месте в процессе модернизации и одновременно призыв к их взаимодействию: “Не знаю общества, которое терпеливее, не скажу доверчивее, относилось к правительству, как не знаю правительства, которое так сорило бы терпением общества, точно казенными деньгами”.

Редакция  журнала сочла необходимым сопроводить  эту статью двухстраничным разъяснением, в котором подчеркивалось, что, ошибаются  те, кто хотел бы увидеть в квазипарламентаризме и многопартийности первых двух десятилетий ХХ века реальное начало движения России по европейскому политическому пути, пресеченного революцией. Но изучать этот историко-политический опыт необходимо, чтобы яснее представлять себе трудности, тупики и возможности нашей новой попытки достичь демократии. Изобретая псевдопарламентское устройство в качестве знака движения России к “прогрессу” и уступки общественному мнению, в том числе и европейскому, царь и его порученцы насытили это устройство отнюдь не британским, но прусским духом. Российский император при этом не поступился практически ничем. Согласившись, под давлением, на элементы парламентаризма, он целиком остался в плену абсолютистской традиции подчинения интересов индивида интересам государства, трактуя последнее в стиле Людовика Великого: “Государство – это Я!”. Тем самым самодержец не только тормозил, но и уродовал процесс начавшегося было интенсивного социально-экономического развития страны, настоятельно требовавшего принципиально нового политического обрамления.

В монаршьих документах, которые могли бы образовать основу конституционализма в России, были законодательно закреплены ценности и приоритеты не какого-то определенного социального круга, как в европейских конституционных монархиях, а лично государя-императора и узкого, терявшего и экономическую власть слоя тогдашней “номенклатуры”. Царь сохранил властную монополию, пребывая одновременно законодателем, главой государства и правительства, высшим судьей, а возможная контрвласть (сдержки и противовесы) – Дума, Госсовет, законы, партии и т.д. были только слабыми посредниками между ним и народом. Данный политический логотип “максимальной” государственности был архаичен даже для того времени, его превзошла сама Пруссия в составе Германии. Развивающаяся экономика и складывающийся новый господствующий класс требовали уже “минимального”, как в Англии, государства с гражданским обществом на первом месте, строящимся вокруг предприятий, ассоциативных движений (групп интересов, партий), Церквей и пр. Но гражданскому обществу не было легального места в России. Не следует забывать, что существовавшая тогда политическая культура не была готова к парламентской практике. Гражданские свободы и парламентаризм в Европе явились продуктом длительной исторической революции, а не были дарованы монархом, тогда как абсолютному большинству российского народа казалась крамольным посягательством на вековые устои Отечества даже господствовавшая в Европе с эпохи Просвещения идея разделения властей. Высказанные в упомянутой статье и редакционной реплике мысли не утеряли своей актуальности в условиях нынешнего балансирования страны между авторитаризмом и демократией.