Жизнь и творчество Исаака Левитана

       Случилось так, что дождь лил несколько  дней подряд, унылый, тоскливый, упорный, как навязчивая идея. Пришла из Максимовки жена горшечника пожаловаться на свои болезни и сообщила, что ее жилец Тесак (Исаак) Ильич захворал. Для Чеховых было приятным открытием, что Левитан находился так близко от Бабкина, и А.П. захотелось его повидать. Мы уже отужинали, дождь лил как из ведра, в большой дом (к Киселевым) мы не пошли, и предстоял длинный вечер у себя во флигеле.

       - А знаете что, - вдруг встрепенулся  А.П., - пойдемте к Левитану.

       Мы - А.П., брат Иван и я - надели большие  сапоги, взяли с собой фонарь и, несмотря на тьму кромешную, пошли. Спустились вниз, перешли по лавам через речку, долго шлепали по мокрым лугам и затем по болоту и наконец вошли в дремучий Дарагановский лес. Было дико в такую пору видеть, как из мрака к фонарю протягивались лапы столетних елей и кустов. А дождь лил как из ведра. Но вот и Максимовка. Отыскали избу горшечника, которую узнаем по битым вокруг нее черепкам, и, не постучавшись и не окликнув, вламываемся к Левитану, чтобы сделать ему сюрприз, и направляем на него фонарь.

       Левитан вскакивает, хватает револьвер и  наводит его на нас. А затем, узнавши нас, он хмурится от света и говорит:

       - Чегт знает, что такое... Какие  дугаки. Таких еще свет не пгоизводил...

       Мы  посидели у него, посмеялись, А.П. острил много, и благодаря нам развеселился и Левитан.

       А несколько времени спустя он переселился к нам в Бабкино и занял отдельный маленький флигелек. Один из бабкинских обитателей по этому поводу написал стихи:

       А вот и флигель Левитана,

       Художник  милый здесь живет,

       Встает  он очень-очень рано,

       И, вставши, тотчас чай он пьет

       А.П. написал вывеску и прибил ее над дверью флигелька: «Ссудная касса купца Левитана».

       Такую экскурсию, какую мы совершили в  Максимовку, можно было предпринимать  только будучи молодыми и очень веселыми».

       Только  что переживший тяжелый душевный кризис, доведший его до попытки  самоубийства, Левитан нашел в семье Чеховых самое теплое, родственное отношение и искреннюю помощь. Сохранилось немало воспоминаний о царившей в "поэтичном Бабкине" (слова Левитана) целительной атмосфере любви к природе, живому слову и искусству, о совместных чтениях стихов и сатиры Салтыкова-Щедрина, музыкальных вечерах, охоте и рыбной ловле, о веселых играх, организатором которых был неистощимый в своем остроумии Антон Павлович.

       Необычайно  близкими оказались Чехов и Левитан  и в каких-то сокровенных основах  мироощущения, и, соответственно, поэтики творчества. Эта близость ясно сказывается в письмах Левитана к Чехову, раскрывающих светлую, доверчивую, но и нервную, импульсивную натуру художника. Письма эти, часто весело-ироничные, а порой исполненные глухой тоски, позволяют ощутить и важность душевной поддержки Левитана Чеховым, и левитановское восхищение творчеством писателя как пейзажиста, отдельные описания природы у которого он считал верхом совершенства. Правда, впоследствии, в 1892 году, был в истории дружбы Левитана и Чехова эпизод, ненадолго омрачивший их отношения и связанный с тем, в сюжете рассказа Попрыгунья писатель использовал некоторые моменты взаимоотношений Левитана, его ученицы Софьи Кувшинниковой и ее мужа, врача Дмитрия Кувшинникова.

       Но  эта обида была, в общем, напрасной, ибо и художник Рябовский (главный персонаж рассказа), и образ попрыгуньи у Чехова были достаточно далеки и от Левитана, и от Кувшинниковой, незаурядной, одухотворенной женщины. Вскоре дружба писателя и художника, к их взаимной радости, возобновилась. Чехов подарил живописцу свою книгу с надписью: Величайшему художнику от величайшего писателя. Милому Левиташе Остров Сахалин на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров. Их самые сердечные отношения сохранились до конца дней художника.

       Тогда же, в Бабкине, дружба с Левитаном, восхищение его работами, видимо, многое дали и Чехову. Как и Левитан, он готов был "душу отдать за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки, лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат" и особенно любил весну. "Майские сумерки, нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гудение жуков, тишина, тепло - как это ново и необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год" (из повести Моя жизнь). Подмосковную природу он стал называть левитанистой и писал в одном из писем их общему товарищу - архитектору Федору Шехтелю: "Стыдно сидеть в душной Москве, когда есть Бабкино... Птицы поют, трава пахнет. В природе столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать... Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан". Перекликаются с творчеством Левитана и такие программно важные для Чехова произведения 1880-х годов, как повесть Степь, рассказы о детях и животных, в которых важнейшую роль играют образы природы и выражены представления писателя о норме, истинно человечном образе мыслей и чувств. "Нужны чистые, поэтические и естественные побуждения, столь же прекрасные, как мир природы, Человек должен быть достоин земли, на которой он живет, Какие красивые деревья и какая, в сущности, должна быть возле них красивая жизнь" - в подобных утверждениях Чехова, близких к левитановским стремлениям, проявляется нерв, сердце его поэтики.

       Некоторые пейзажи Левитана, исполненные или  начатые в Бабкине, рядом с  Чеховыми, отличают особая внутренняя гармония, упоение красотой природы.

       В повести Чехова “Три года” есть эпизод посещения художественной выставки в Училище живописи. Героиня повести  Юлия рассеянно ходит по залам, и  ей кажется, что на выставке много  картин одинаковых. Но вот она “остановилась  перед небольшим пейзажем и смотрела на него равнодушно. На переднем плане речка, через него бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек леса, около него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.

       Пейзаж, описанный Чеховым, мог бы принадлежать Левитану, хотя это вымышленный писателем  пейзаж: Чехов никогда ничего не брал прямо “из натуры”. Повесть  “Три года” написана в 1894 году, когда  творчество Левитана, друга Чехова, находилось в полном расцвете. Приведенный отрывок лучше всяких искусствоведческих исследований показывает, что такое “пейзаж настроения”, на какое восприятие он был рассчитан и что значило его “понимать” . Неопытная в живописи, но чуткая Юлия поняла - ее муж и знакомый, считавшие себя знатоками, не нашли в пейзаже “ничего особенного” . А она не могла им объяснить, потому что такие вещи и нельзя объяснить, их можно только почувствовать через свой душевный опыт.

       В 1900 году Левитан умер. Чехов потерял  близкого друга и родного человека. Примечательно, что несмотря на то, что Чехов, как никто другой, знал Левитана, он так и не оставил о нем никаких воспоминаний... Сергей Дягилев, основатель журнала "Мир искусства", не раз буквально умолял Антона Павловича написать хоть что-нибудь о Левитане, намереваясь опубликовать эти воспоминания в своем журнале к очередной годовщине рождения или смерти художника. Но все было напрасно. Чехов так ничего и не написал. Конечно, не потому, что ему нечего было сказать о "дорогом Левиташе". Возможно, что писатель не хотел раскрывать и выставлять публике то близкое и трогательное, что связывало величайшего писателя и величайшего живописца. А, возможно, Антон Павлович считал, что никто не расскажет о Левитане лучше, чем его произведения..

       Соответствие  переживаний, воплощенных в левитановских пейзажах, каким-то самым заветным чаяниям современной ему интеллигенции обусловило то, что понятие "пейзажа настроения" и его развитие в отечественном искусстве порой связывают почти исключительно с именем Левитана.

       Современники оставили немало признаний в том, что Левитан помог им увидеть родную землю. Александр Бенуа вспоминал, что "лишь с появлением картин Левитана" он поверил в красоту, а не в "красоты" русской природы: "...оказалось, что прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее сумерки, алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки, прекрасны все отношения ее особенных красок"... 
 
 
 
 

       Глава II. Особенности живописи Исаака Левитана.

       2.1 Средства художественной выразительности в полотнах Левитана.

       "Никто  из художников до Левитана не передавал с такой печальной силой неизмеримые дали русского ненастья. Оно так спокойно и торжественно, что ощущается как величие. Осень снимала с лесов, с полей, со всей природы густые цвета, смывала дождями зелень. Рощи делались сквозными. Темные краски лета сменялись робким золотом, пурпуром и серебром. Левитан, так же как Пушкин и Тютчев и многие другие, ждал осени, как самого дорогого и мимолетного времени года."

         К.Паустовский

       Нет сомнений, что в этих особенностях пейзажей Левитана проявился не только его чисто колористически-живописный дар, но и присущее ему особое мировоззрение, "благоговение перед жизнью" (Альберт Швейцер), сознание своей коренной духовной связи с духами и стихиалями природы. Известно, что он и к растениям, цветам и деревьям относился, как к существам, братьям нашим меньшим, способным чувствовать, радоваться, тянуться к солнцу в дни весны, грустить, роняя листву перед наступлением холодов или от гнета пригибающего ветви снега. Весною и летом он мог целыми неделями пропадать в лесу, полях и степях, наслаждаться небом и пить из лона природы, подолгу созерцая особую жизнь, открывающуюся чуткому взгляду и слуху на поверхности речного омута или на лесной поляне.

       Среди работ Левитана начала 1880-х годов  не раз встречаются выразительно-печальные, меланхоличные образы. И все же, нам думается и видится, что эмоциональной основой, моральным фундаментом его творчества была отнюдь не тоска и уныние, которые позднее излишне часто связывалась в дилетантских суждениях с его искусством.

       В воспоминаниях Коровина есть немало свидетельств жизнерадостности и самозабвенной, экстатической, буквально до слез, любви  к природе, присущих тогда Левитану, несмотря на невзгоды и приступы черной меланхолии. Показателен в этом смысле рассказ о том, как однажды, работая над этюдами,

       Коровин и Левитан увидели, что "у пригорка, где внизу блестел ручей, расцвел  шиповник, и большие кусты его  свежо и ярко горели на солнце, его  цветы розовели праздником весны". "Исаак, - сказал я, - смотри, шиповник, давай помолимся ему, поклонимся. И оба мы, еще мальчишки, стали на колени. - "Шиповник!" - сказал Левитан, смеясь. "Радостью славишь ты солнце,- сказал я,- продолжай, Исаак... и даришь нас красотой весны своей. Мы поклоняемся тебе".

       Мы  запутались в импровизации, оба кланялись шиповнику и, посмотрев друг на друга, расхохотались..."

       Это молодое чувство радости жизни  полнокровно выразилось в ряде левитановских  работ 1883-1885 годов, исполненных или  начатых в Саввинской слободе  близ Звенигорода, где художник часто  бывал на этюдах вместе с друзьями. По большей части, они посвящены весне и показывают, что Левитан, подобно любимому им Петру Чайковскому, имел "весеннюю душу" (слова композитора). Так, этюд, "Первая зелень. Май" (1883, авторское повторение в 1888) - предельно простое по мотиву изображение лужайки перед палисадником у избы - буквально излучает чувство весенней радости, какого-то тихого, застенчивого ликования, позволяя ощутить, с какой нежностью смотрел художник на зелень распустившейся листвы, на залитую солнечным светом желтую дорожку с голубыми "небесными" рефлексами.

       Способность в изображении самого непритязательного  мотива передать драгоценное чувство  единства и гармонии природы, радость  ее весеннего обновления проявилась и в таком шедевре, как "Мостик. Саввинская слобода" (1884), см.ниже. Цветовое решение этой работы, построенное на сочетании различных оттенков вешней зелени, небесной голубизны и теплой, солнечной охры, заставляет вспомнить слова Коровина о владевшей в те годы Левитаном страсти открытия выразительных возможностей живописи: "Лежат во дворе дрова - а как их можно написать, какая в них гамма красок! На них горит солнце! Двор уже не кажется пустым и безлюдным - он живет!"

       К середине 1880-х годов уже вполне сформировались общие основы мировоззрения Левитана, специфика "смыслообразования" его живописи, целью которой, по его словам, стал "не протокол, а объяснение природы живописными средствами". По сравнению с работами русских пейзажистов предшествующего поколения в его произведениях более живым становится непосредственно-выразительный аспект художественной формы, стремление, чтобы природа являлась в картине насквозь очеловеченной, продетой через душу и темперамент художника.

       В его работах оттенки чувств выражают и мелодика линий, и градации тонов, фактура, то трепетно нежная, то "колючая", то словно хранящая в себе тепло  рук, бережных прикосновений к холсту, подобных туше пианиста. Время года и дня, особенности изображаемого  пространства и освещения, соотношение неба и земли, свойственные данной местности и мотиву, не только несут в себе, так сказать, феноменологическое значение, но и раскрывают, как писал Александр Ростиславов, таинственные связи между содержанием форм и красок природы и нашей душевной жизнью.