Антонов В.Ф. Историческая концепция Н.Г. Чернышевского

Чернышевский говорил, что  указанная им “периодичность замечена всеми в событиях новой французской  истории, но она также видна во всех тех веках и странах, которые  особенно важны были для прогресса”. Как это происходило, он показывал  примером из жизни Франции и Англии. Причем признаки “либерализма” он замечал и в Пруссии, Испании, Италии (VI. 14, 15, 17), но обстоятельно описал этот процесс в истории лишь указанных  двух стран. В истории Франции  брал самое важное для ее прогресса  время – с 1789 по 1848 г. – и отмечал, что за эти 59 лет она “пережила  четыре смены внутренней жизни: революцию, империю Наполеона I, реставрацию  и Орлеанскую монархию. В эти 59 лет, продолжал он, “отжили свой век два поколения и четыре раза сменялось большинство взрослых людей”. И далее приводил расчет:

4 периода государственной  жизни в 59 [лет]. Эти цифры, замеченные  всеми, – заключал он, – служили  обыкновенно только для каббалистической  игры праздным острякам, не понимавшим  их зависимости от физиологии  и психологии. Но они приобретают  смысл, когда мы сообразим их  связь с физическим законом  смены поколений” (VI. 16).

Тот же средний срок смены  поколений отмечен им в истории  Англии, но взятой за время с 1815 по 1859 – 1860 г. Вот хронология смены поколений  в Англии:

Опять, пояснял Чернышевский, видим “тот же средний срок, около 15 лет, для смены одного характера  государственной жизни другим, срок, в который прежнее большинство  общества заменяется другим большинством из нового поколения” (VI. 16, 17).

Полагая, что при особо  благоприятных обстоятельствах  “усиленная работа” могла произойти  и через 10 лет (при неблагоприятных  – через 20), он считал текущий момент (1859 г.) исключительно удачным для  этого. Во Франции после 1848 г. прошло 11 лет, в Англии с 1846 – 13. Движение в  Англии за реформы, проходившее под  руководством Дж. Брайта, воспринималось им как начало перестройки. “Теперь все видят, что не дальше как в следующем году, а по всей вероятности в нынешнем, совершится новая парламентская реформа”. Действительно, в 1859 г. в Англии был поставлен вопрос о новой парламентской реформе, но состоялась она только в 1867 году.

Заметно было для него приближение  кризиса и во Франции – в  стране заговорили о свободе печати, независимости министров; 1859 г., как  известно, был решающим в итальянском  объединительном движении. Весьма важным этот год был и в судьбе крестьянской реформы в России (началом работы Редакционных комиссий). Полночь, писал  Чернышевский, прошла. “Все приметы, которые  были перед прошлым утром, появляются вновь, какие мы видели пятнадцать или  двадцать лет тому назад” (VI. 14 – 16).

Несмотря на ясное определение  Чернышевским периодичности наступления  моментов этой “усиленной работы”  новых поколений в среднем  через каждые 15 – 16 лет, в историографии  они истолковывались как революции. Выражения Чернышевского “периоды благотворного порыва”, “краткие периоды усиленной работы”, “минуты отважных” (или “героических”) решений, “скачки”, “одушевленная историческая работа”, “появление зари” и т.п. считались “цензурными выражениями для обозначения революций” как “единственных серьезных двигателей прогресса” (VI. 510). Настроенная по ленинскому камертону, историография в поисках революционности Чернышевского обходила существо его мысли, подменяя его формально-терминологическими, оторванными от контекста рассуждениями. Чернышевский говорил лишь о прибавлении к старому нового, замене только отживших учреждений старого в периоды “усиленной работы”, называя этот процесс не революцией, а нарастанием, и определял его периодичность в среднем 15 – 16-ю годами, но эта конкретизация не рассматривалась, обоснование ее не анализировалось, не подвергалось критике.

Чернышевский был убежден, что для прогресса не нужно  насилие. Чтобы старое перестало  существовать, его надо “перестать поддерживать”, не раз писал он и  обосновал эту идею в работе “О причинах падения Рима” (1861 г., майский  номер “Современника”). “Факт, –  писал он, – существует только постоянною поддержкою от силы, которая произвела  его. Чтобы он исчез, слишком много  будет, если сила прямо обратится  на его разрушение; довольно будет, если она перестанет поддерживать его, он сам собою падет”. В подтверждение  следовали примеры из жизни природы  и общества. Общество, писал он, это  “почва, на которой вырастают формы  общественной жизни; вырастают они  из свежих соков этой почвы”; пока эти  соки поступают, формы растут, укрепляются, а когда сокам “перестало быть привлекательно устремляться в эти формы”, они “начинают слабеть, искореняться, и на место их возникают новые формы, с которыми потом будет то же”. Скажут, в обществе нет свежих сил. Есть! – отвечал он: “…истощается отдельный человек, а не общество… количество свежих сил в обществе никогда не только исчезать, но и уменьшаться не может” (VII. 648 – 649).

Именно поэтому он обосновывал  не умирание, а пробуждение к прогрессу  свежих сил в Древнем Риме. Такая  точка зрения, по его мнению, приложима к объяснению “истории всех наций и всех эпох”: “Форма держится, пока есть мнение, что она приносит благо; она падает, как скоро распространяется мнение, что она существует только ради самой себя, не заботясь об удовлетворении сильнейших интересов общества. Форма падает не силою своих врагов, а единственно тогда, когда обнаруживается ее собственная беспомощность для общества”. Например, “чистые республиканцы” после февральской революции 1848 г. во Франции “вообразили, что слово “республика” само по себе чрезвычайно привлекательно для французской нации”; они хлопотали о форме, не заботясь об удовлетворении нужд народа, который, думали они, будет защищать форму ради самой формы. И форма, не поддержанная народом, упала (V. 7, 8).

Противник и даже враг социального  насилия, Чернышевский, между тем, не представлял себе общественное развитие процессом бесконфликтным. При этом “духом классовой борьбы” от общественных конфликтов на него не веяло. Каждое новое  поколение выходило на борьбу за прогресс со своим взглядом на учреждения, со своими идеями их совершенствования  или замены. В бою сходились  не с кулаками и оружием, а с  новыми мыслями, идеями, программами  перестройки.

Вот как по Чернышевскому  шла эта борьба с 1789 г. во Франции. Там, как и “по всему материку Западной Европы, общество в тесном смысле слова – сословия, участвующие  до некоторой степени в просвещении  и благосостоянии, распадается на три партии: реакционеров, модернистов и революционеров”. Эти три ведущие общественные силы и вели борьбу. “Умственная история общества, – писал он, – состоит в постоянной смене этих трех расположений”. Реакционеры, довольные застоем, препятствуют реформам, тянут общество назад; “модернисты и революционеры одинаково хотят прогрессивных реформ и разнятся между собою только в понятии о средствах”. Только этот союз Чернышевский называл “существенно удовлетворительным” (VI. 340).

Чернышевский наблюдал закономерность “в постоянной смене этих трех расположений”  народа. Вот как это происходило. “Недостатки существующего, – писал  он, – вызывают критику; она сначала  обращается лишь на недостатки, замеченные с первого взгляда; это пора умеренных  либералов; но критическая мысль, развиваясь далее, находит, что под явлениями, очевидно неудовлетворительными, лежат  причины, на которых построен весь общественный порядок”, без устранения которых  нельзя устранить и второстепенных явлений. В это время “умеренно-либеральная  критика переходит в радикальную; так за Монтескье явился Руссо; за Мирабо – Робеспьер”. Если массу привлекало требование либералов устранить видимые недостатки, то в действиях революционеров она усматривала уже стремление ликвидировать и те вещи, которыми она дорожила, поэтому сочла эти действия “злодейством или безумием” и отвернулась от революционеров. Вновь на первый план выступили либералы, то есть большинство реформаторов: “за конвентом следует директория и консульство”.

Развитие мысли, породившее переход от радикализма к умеренному либерализму, заставляет общество думать, что хотя второстепенные явления  “неразлучны с основными причинами”, но уничтожение их приведет к нежелательному подрыву и последних. Значит, пусть  уж все остается без изменений. “Это период крайней реакции”. Наполеон ликвидирует остатки конституционного порядка, наступает время “полного абсолютизма империи”. Снова следует  пора умеренного либерализма, раздаются  голоса Б. Констана и Лафайета. Франция живет конституционной хартией 1814 года. Критика идет дальше. За реформацией следует июльская монархия, затем наступает февральская революция 1848 г., за ней либерализм Кавеньяка и снова реакция – “абсолютизм новой империи” Наполеона III. “Такова, – говорил в итоге своих суждений о смене трех “расположений” Чернышевский, – вечная смена господствующих настроений общественного мнения: реакция ведет к умеренной, потом к радикальной критике; радикализм ведет к умеренному, потом к реакционному консерватизму, и опять от этой крайности общественная мысль переходит в противоположную крайность через умеренный либерализм” – к революционному радикализму и т.д. (IX. 252 – 254).

В процессе партийных идейно-политических баталий масса оставалась равнодушной  “к понятиям реакции, либерализма и  политического революционерства”, несла в себе “только недовольство чисто материальными отношениями известного порядка вещей”. В силу необразованности она оставалась немой и глухой к идеям “друзей реформ в образованных сословиях”, если не находила в их программах отражения своих нужд: “аграрных законов и перемены в отношениях труда и капитала”. Более того, либералы и революционеры, говорил Чернышевский, обыкновенно даже и “не знают о существовании таких стремлений в массе, по крайней мере, не понимают, что одни они, одни перевороты в материальных отношениях по владению землею, по зависимости труда от капитала драгоценны для массы”. Поэтому-то “масса остается равнодушна к реформаторам, не видит в их деле своего дела” и, разочаровавшись, предается реакционерам (VI. 369, 370).

При смене идей и общественных настроений редко, но случалось, что  победу торжествовала радикальная  критика, совершалась революция. Она, как факт жизни, учитывалась Чернышевским. Когда и почему случалась революция? Бывали в истории такие обстоятельства, когда власть, несмотря ни на что, в критические моменты истории не хотела идти ни на какие уступки духу и требованиям времени, писал он, и упорно держалась за все отжившее старое, как это было, например, с Людовиком XVI во Франции, или когда народ, как в июне 1848 г., всеми покинутый и оставленный один на один с угрозой голода, взялся за оружие (Париж). В первом случае он оценивал события 1789 – 1795 гг, как время “усиленной работы”, которая, по его мнению, осталась незавершенной: “Французская революция… не успела совершенно искоренить во Франции старого порядка вещей: он воскрес при Наполеоне и оказался очень сильным при реставрации” (VI. 416). Восстание же парижских рабочих в июне 1848 г. произошло из-за “ошибок” правительства “умеренных республиканцев”. Главная из них состояла в закрытии Национальных мастерских, которые давали пропитание 150 тыс. рабочих. Правительство умеренных республиканцев, укрепив свои позиции в стране, объявило, “что государство не может содержать на свой счет огромную толпу тунеядцев”. И это в тот момент, когда в стране продолжался промышленный кризис и фабрики были закрыты. “Благоразумие требовало бы от правительства, чтобы оно помогло фабрикам возобновить работу и распускало людей из Национальных мастерских только по мере того, как они могли бы находить себе занятие в частной промышленности. Это не было сделано”. “Ошибки правительства привели к неизбежной междоусобной войне”, которую Чернышевский назвал обоюдно жестокой “резней”. “Битва шла зверски с обеих сторон”; “Много злодейств было совершено с обеих сторон в ожесточении битвы, потому что с обеих сторон за сражающимися укрывалось много преступников, пользовавшихся бешенством сражения для насыщения своего зверства”, писал он. Но ему было непонятно, почему эти зверства со стороны правительства усилились после поражения рабочих. “Пусть прежде инсургенты заслуживали истребления как хищные звери; но следует ли теперь доканчивать их истребление, когда они убедились в неизбежности своего поражения?”, – спрашивал Чернышевский, осуждая действия войск Кавеньяка (V. 24 – 26, 29, 31, 33).

“Люди рассудительные, люди нерасположенные защищать злоупотреблений, друзья прогресса стали думать, –  писал он в 1860 г., – что французская  революция – отвратительное безумство, а принципы ее ложны” (IX. 251, 252). Умеренные  республиканцы 1848 г. бросили на произвол судьбы свою опору в событиях февраля 1848 г. – рабочих. Обе революции  не вызывали одобрения у Чернышевского. Луи Наполеон, писал он, будучи президентом, “говорил против опасных мечтателей, прибегающих к оружию для изменения  гражданского быта. Но ведь он говорил  только против безрассудных мер, против кровавых восстаний и уличных смут, – тут нет еще ничего противного народному интересу. Ведь народ испытал в июне 1848 года, что восстание обращается на погибель ему самому” (VI. 19).

Но Чернышевский видел  и революции иного рода: национально-освободительные  войны и борьбу за объединение  разрозненных народов. В этих случаях  вооруженная борьба признавалась им как неизбежная и необходимая. Так, “народным одушевлением” назвал он войну 1812 г. (VII. 882), революционным  – дело объединения Италии. Говоря об этом последнем случае, реформист  Чернышевский упрекал правителей Центральной  Италии в том, что они “не хотели свое революционное дело вести революционным  путем для того, чтобы избежать революционных сцен”, стремились достигнуть “упрочения итальянской национальности не силами самого итальянского народа, а помощью союзов и дипломатических  тонкостей” (VI. 418, 456). Раз дело их неизбежно, он советовал им действовать решительно, имея при этом в виду прежде всего обращение к народу (VI. 417).

Чернышевский с упреком  писал о революционерах Италии: “…если вы боитесь или отвращаетесь тех  мер, которых потребует дело, то и  не принимайтесь за него и не берите на себя ответственности руководить им, потому что вы только испортите  дело”. Дело революционное, а они  “воображают придать ему характер законности… Кто не хочет средств, тот должен отвергать и дело, которое не может обойтись без этих средств. Кто не хочет волновать народ, кому отвратительны сцены, неразрывно связанные с возбуждением народных страстей, тот не должен и брать на себя ведение дела, поддержкой которого может служить только одушевление массы” (VI. 417, 418). Значит, необузданная и непреоборимая сила народа нужна была только в борьбе за объединение страны или освобождение ее от ига завоевателей. В этом случае Чернышевский оправдывал возбуждение народных страстей. Нечего говорить, что, взятые вне контекста, эти суждения Чернышевского об итальянских делах истолковывались как революционные поучения вообще.

Историография делала свои выводы о революционности Чернышевского  главным образом на основе его  юношеских дневниковых записей, сделанных до февраля-марта 1853 года. В это время он заносил в  дневник свои переговоры с невестой, Ольгой Сократовной. 21 февраля он говорил ей: “У нас скоро будет бунт… я буду участвовать в нем” (I. 414 – 419). Много он говорил ей и всё сводил к тому, что не может на ней жениться. А 31 марта, предельно драматизировав разговор, вдруг сделал заявление: “Мне должно жениться, чтоб стать осторожнее… у меня должна быть идея, что я не вправе рисковать собою. Иначе почем знать? Разве я не рискну? Должна быть какая-то защита против демократического, против революционного направления, и этою защитою ничего не может быть, кроме мысли о жене” (I. 466). Она дала согласие. Сыграли свадьбу и уехали в Петербург.