Антонов В.Ф. Историческая концепция Н.Г. Чернышевского

Сущность феодализма, возникшего, по Чернышевскому, в результате завоевания и насилия, выражалась в том, что  человеку свободному (это мог быть тогда только феодал) не следовало  заниматься производством. Масса соотечественников  и все остальные народы существовали только с целью производства предметов  потребления для высшего сословия, а не для себя. Система эта не допускала “высокого экономического развития, потому и экономическая  наука была мало развита”, она учила  лишь “брать у других, не давая им ничего взамен”, поэтому “накоплением драгоценных металлов дорожили тогда точно так же, как ныне дорожат упрочением и возвышением кредита” (VII. 32).

Феодалы захватили все, что  можно было взять из произведенного трудом. “Спрашивается теперь, – писал Чернышевский, – каким же образом могли быть благоприятны прогрессу эти формы?”. Они держали трудящихся в полной зависимости, ослабляли энергию труда, захватывали все больше богатств, производимых трудом, а сам труд постоянно прерывали всякого рода насилием. Поэтому сельское население стало чуждо прогрессу. Лишь горожане, да и то не всегда, защищались за своими стенами, что и их отвлекало от труда. Если же в период феодализма развивались труд и знания, то вопреки ему. Столь медленное “вылезание” человечества из бездны, куда оно будто бы было низвергнуто варварами, Чернышевский и объяснял безжизненностью “порожденного” варварами феодализма, в котором, по его мнению, “не было решительно ничего способного к развитию” что он был лишь “смягченною формою предшествовавшей ему полнейшей анархии грабительского самоуправства. Ничего не могла взять цивилизация из этой формы, служившей только препятствием для нее”, и цивилизация отвергла феодальные учреждения (VII. 477, 660). А ведь феодализм знал эпохи Возрождения и Реформации, географических открытий. Что же – и они ничего не дали?

В этом переходном состоянии  пребывала и Россия. Нам надо перевоспитываться. А как? Воспользоваться примером Запада? “Но ведь пользоваться уроком может только тот, кто понимает его, кто достаточно приготовлен, довольно просвещен… только тогда мы будем  в состоянии пользоваться их историею”. Просвещение – дело трудное и  долгое, но без него не удастся воспользоваться  прямым заимствованием западного опыта. Вот когда соотношение грамотных  и неграмотных у нас станет как в Германии, Англии и Франции, и будет издаваться столько же книг, журналов и газет, и их будут  читать, то есть когда мы достигнем  “такого же просвещения, как теперь эти страны… тогда мы также  станем способны вести историческое дело вперед”. Феодальная Россия находилась в переходном состоянии, исторической жизнью еще не жила и своим прошлым  восторгов автора не вызывала. Круг образованных людей в ней даже во второй половине XVIII в. был весьма узким: “Новиков, Радищев, еще, быть может, несколько человек одни только имели тогда то, что называется ныне убеждением или образом мыслей” (VII. 484). Особо выделялся заслугами перед наукой и страной только М. В. Ломоносов; первое широкое влияние литературы и науки на общество Чернышевский отмечал лишь со времени Н. М. Карамзина (II. 793; III 314).

В оценке феодализма вообще, как и российского в частности, Чернышевский не был справедлив и впадал в противоречие сам с собой: если при феодализме “не было решительно ничего способного к развитию” и цивилизация “ничего не могла взять… из этой формы, служившей только препятствием для нее”, тогда феодализм нельзя считать исходным пунктом прогресса. Исключалась, как время “полной дикости”, из процесса развития также эпоха первобытного коммунизма и, следовательно, резко ограничивалась применимость схемы развития Шеллинга-Гегеля.

Полагая, что просвещение  начинается “с передовых классов  общества и достигает низших слоев  народа”, Чернышевский указывал, что  с течением времени образование  распространилось и в среде третьего сословия, и этим объяснял смену  общественных форм: “Феодальные учреждения были низвергнуты, когда среднее  сословие достигло участия в государственных  правах и, по своей многочисленности, конечно, стало преобладать над высшим, лишь только было допущено к разделению власти” (VII. 32). Итак, получив знания, благодаря лишь количественному превосходству третье сословие оттесняет от власти аристократию и начинает само “руководить историей”, все переделывать в ней уже на свой лад. Выход третьего сословия на арену общественной жизни означал огромный шаг вперед. Поскольку, писал он, это сословие “только недавно стало руководить историею… и далеко еще не овладело ею всею…, не переделало всего, что хочет и должно переделать… силы среднего сословия, – продолжал он, – все еще развиваются, и много, очень много улучшений в западной жизни произведет даже один этот элемент” (VII. 618). С его торжеством он связывал и зарождение “новой экономической теории”, к которой Чернышевский относился с почтением, называя ее теорией разума и прогресса: “Против средневековых учреждений разум, – писал он, – был для школы Адама Смита превосходным орудием” (VII. 981).

Принцип свободного предпринимательства  представлялся Чернышевскому во многих случаях “благотворным”, а  промышленное развитие он называл “дельным”  процессом, и более всего приносящим добро. “Из него выходит и некоторое содействие просвещению, потому что для промышленности нужна наука и умственная развитость; из него выходит и некоторая забота о законности и правосудии, потому что промышленности нужна безопасность; из него выходит и некоторая забота о просторе для личности, потому что для промышленности нужно беспрепятственное обращение капиталов и людей”.

Но, разумеется, не всё в  “промышленном направлении” могло  удовлетворять человека, выступавшего за интересы трудящихся. Во “владычестве конкуренции”, включая и конкуренцию  среди рабочих за рабочие места, в “разорительной междоусобице производителей, занимающихся одним делом”, виделись ему причины кризисов, гибели части произведенных ценностей и разорительное влияние машин “на общественное хозяйство и на положение работников” (IV. 860, 861; VII. 34; IX. 735). Поэтому-то, делал он вывод, в дальнейшем для цивилизации и стали нужны “новые опоры”.

Такой опорой должно было стать  четвертое сословие и соответствующая  его интересам и потребностям теория. Расширяясь, круг образованности со временем повсеместно охватит  и его. Чернышевский не раз подчеркивал, что масса народа “до сих пор  почти вовсе еще не жила историческою жизнью”, а веками дремала младенческим сном (VII. 665); она “привыкла жить рутиною, привыкла быть апатична, привыкла доверять господствующим над нею людям”. Обычно эта масса безучастна к  событиям, “никогда не имеет неколебимых  и ясных политических убеждений; она следует впечатлениям, какие  производятся отдельными событиями  и отдельными важными мерами”. Обращаясь  к современности, Чернышевский находил, что “темная, почти немая, почти  мертвая в обыкновенные времена  масса не играет роли в нынешних итальянских событиях, как не играет и в большей части других политических дел Западной Европы” (VII. 155; V. 44; VI. 369). Будучи необразованной, она в то же время таит в себе непреоборимую силу, но пока не видит своего интереса в делах реформаторов и готова следовать за реакционерами, если ей пообещают “сохранять внешний порядок, дающий массе [заработать] насущный скудный хлеб ежедневным трудом” (VI. 369, 370).

Лишь к середине XIX в. благодаря  постепенному распространению образования  и знаний в передовых странах  Запада этот “новый элемент, безмерно различный от прежних”, стал “готовиться войти в историю”. Залог неотвратимости торжества народных масс Чернышевский видел “в неотразимости силы распространяющегося просвещения”, благодаря чему народ “постепенно привыкает понимать свое человеческое достоинство, распознавать невыгодные для него вещи и учреждения от выгодных и обдумывать свои надобности” (VII. 618; IX. 833). Став же образованным и абсолютно превосходя численно вместе аристократию и буржуазию, народ постепенно оттеснит их от управления.

Первую попытку выступить  самостоятельно народ совершил в 1848 году. Чернышевский имел в виду движение чартистов в Англии и выступление  парижских рабочих (отмечая последнее  как факт, но не средство к цели) “в начавшейся вековой борьбе за социализм”, то есть за переход в высший цикл общечеловеческого развития. Обе  первые битвы народом проиграны, и, по мнению Чернышевского, “выигрыш не только первый, который и сам  когда-то еще будет, но и второй, и  третий, и, может быть, десятый еще  не дает окончательного торжества”, потому что силы, охраняющие старое, еще  преобладают (IX. 833). Ведь и Рим не сразу был разрушен.

Теория “нарастания” Чернышевского объясняла, так сказать, “технологию” прогресса; она так же, как две предшествующие, не получила в историографии адекватного освещения. Ее либо обходят, либо представляют в крайне искаженном виде, чтобы придать доказательству “революционности” Чернышевского большую убедительность. Сам же он говорил об историческом процессе как о “чисто физической необходимости” и определял его как “просто закон нарастания” (VI. 12), тем самым подчеркивая свою приверженность эволюционизму.

Вот стержневое положение  его представления об эволюционно-поступательном ходе исторического процесса: “…в  истории общества каждый последующий  фазис бывает развитием того, что  составляло сущность предыдущего фазиса, и только отбрасывает факты, мешавшие более полному проявлению основных стремлений, принадлежащих природе  человека” (VII. 49). Речь идет при этом не об уничтожении в последующем  фазисе сущности предшествующего, а о развитии. Ничто, говорил он, не остается без следа. Каждый исторический шаг оставляет после себя наследие. Это может быть “обычное учреждение, смягчающее своим существованием суровое действие силы наследственности и других сил, действующих заодно с нею”. Сторонники прогресса должны не разрушать его, а “заботиться о сохранении этого обычного учреждения” и даже о “его развитии”; важно выяснить, существуют ли “выставленные” в нем недостатки “и трудно ли их исправить” (IX. 402, 403). В данном случае идея нарастания выражена стремлением сохранить хорошее старое, улучшить его и, таким образом, приспособить к новым потребностям людей. Или же старое откроет “возможность для другого процесса, которому нельзя было бы произойти без помощи этого удобрения и который, следовательно, принадлежит уже к высшему порядку, нежели прежний”. Но, конечно, при этом по требованию новых идей и обстоятельств создавались и новые учреждения.

Другое свойство прогресса, по Чернышевскому, в том, что он “всегда  и везде происходил очень медленно, сопровождаясь целою тучею самых  неблагоприятных обстоятельств  и случаев, беспрестанно прерываясь видимым господством реакции  или, по крайней мере, застоем”. И  совершался “так медленно, что если мы будем ограничиваться слишком  короткими периодами, то колебания, производимые в поступательном ходе истории случайностями обстоятельств, могут затемнить в наших глазах действие общего закона” (VI. 11, 12). Чтобы  убедиться в неизменности прогресса, скажем, Франции, следует взять ход  ее истории за последние 150 лет, тогда  будет видно, как ее современные  законы и учреждения весьма существенно  и выгодно отличаются от законов  и учреждений 1700 года. Разумеется, в  истории были остановки развития, регресс или даже гибель отдельных  цивилизаций, однако целое человечество, говорил он, всегда шло путем прогресса.

Разница понятий и учреждений в истории Франции последних 150 лет вызвана постепенной деятельностью  лучших людей каждого поколения  страны. Находя жизнь своего времени  тяжелой, лучшие, критически мыслящие люди данного поколения мало-помалу доводили свои мысли до сознания большинства  населения, и через какое-то время  при стечении счастливых обстоятельств  “общество полгода, год, много –  три или четыре года, работало над  исполнением хотя некоторых из тех немногих желаний, которые проникли в него от лучших людей”. Но эта работа, писал Чернышевский, никогда не была вполне успешной из-за того, что уже на половине дела “истощалось усердие, изнемогала сила общества”, наступал период застоя. Это было следствием естественного закона, по которому за напряжением сил следует усталость, дремота. Однако “в короткий период благородного порыва многое было переделано”. Правда, делалось все спешно и потому построенное здание вступало в период застоя “со множеством мелких несообразностей” (VI. 12).

Пока ленивое общество занималось устранением мелких “несообразностей и некрасивостей” предшествующей работы, новые лучшие люди доказывали ему, что  постройка не докончена, что старые части здания ветшают и что, следовательно, необходимо “вновь приняться за дело в широких размерах”. Сначала  их не хотят слушать, затем, по мере восстановления сил, становятся внимательнее к их словам и, наконец, соглашаются  с “необходимостью новой перестройки” и при первом благоприятном случае, “умудренные прежним опытом”, с  жаром берутся за работу, но снова  не довершают ее, впадают в дремоту, пробуждаются, работают. “Таков общий  вид истории: ускоренное движение и  вследствие его застой.., но с тем вместе и укрепление сил для нового движения, и за новым движением новый застой и потом опять движение и такая очередь до бесконечности”. Подобное представление о прогрессе, с одной стороны, говорил Чернышевский, позволяет не обольщаться “излишними надеждами в светлые эпохи одушевленной исторической работы”, так как за подъемом последует упадок общественных сил, но, с другой стороны, дает основание не унывать “в тяжелые периоды реакции”, зная, что снова “по необходимости возникает движение вперед, что сама реакция приготовляет и потребность, и средства для движения”, что за мрачной, серой и холодной ночью последует рассвет. Чернышевский советовал в такие времена с твердой уверенностью спокойно всматриваться “в положение созвездий, считая, сколько именно часов осталось до появления зари” – новой возможности работать (VI. 13, 14). Именно в минуты вспышек, кратких периодов “усиленной работы” совершалось девять десятых того, что составляет прогресс. Двигаясь медленно, история “все свое движение производит скачок за скачком”.

Периоды “усиленной работы”  связаны со сменой поколений. “Чтобы совершилось в обществе что-нибудь важное, новое, нужно большинству общества составиться из новых людей, силы которых не изнурены участием в прежних событиях, мысли которых сложились уже на основании достигнутого их предшественниками результата, надежды которых еще не обрезаны опытом”. Чернышевский полагал, что, по “простому арифметическому закону физической смены поколений”, деятели предшествующего периода в среднем через 15 лет или вымрут, или одряхлеют и на смену им придут люди, бывшие “при начале периода юношами или детьми”. Как видим, в ожиданиях исторического прогресса Чернышевский возлагал свои надежды на молодежь (VI. 15, 16). Она-то через каждые (в среднем) 15 – 16 лет и принималась или за довершение ранее не оконченной работы, или бралась за реализацию своих идей. Эта периодичность была, полагал Чернышевский, свойственна всем странам, так как подчинялась действию единого для всех психофизиологического закона смены поколений.