Антонов В.Ф. Историческая концепция Н.Г. Чернышевского

Обращает на себя внимание то, что Чернышевский никогда не отзывался отрицательно об указанных  им императорах (и о Павле I). Во-первых, потому, что их власть он считал законной (династия, как известно, была избрана  представителями сословий). Во-вторых, потому, что оценивал лишь те их меры, которые улучшали управление страной, и подобные законы он считал вехами прогресса России XVIII-XIX вв., проявлением  мудрости правителей. Он считал их, этих царей, занимающими троны по закону и содействующими прогрессу своим  законотворчеством.

Поклонник закона и законности, Чернышевский заявлял, что всё в  жизни людей, все “общественные  условия зависят от законов, управляющих  обществом”. Его возмущало “мнение, будто бы нельзя вести общество вперёд законодательными мерами, будто успешны  они могут быть лишь тогда, когда  принимаются только вследствие продолжительных  требований со стороны общественного  мнения, так как принимаются очень  поздно” (IX. 815).

Количественный фактор в  истории. Жизнь общества – формы быта, рождение законов, понятий и т.п. – представлялась Чернышевскому результатом диалектического взаимодействия разного рода обстоятельств, элементов старого и нового. Каким новым обстоятельствам удастся оказать решающее влияние на изменение быта, какие новые элементы укоренятся – это зависит от их количественного преобладания, сформированного в благоприятной для них среде. При накоплении во всяком старом элементов нового происходят перемены. Еще Г. В. Плеханов заметил, что в формуле прогресса Чернышевского все “дело сводится к количеству и распространению знаний”. Общее значение количества в общественной жизни Чернышевский выразил так: “Общечеловеческий интерес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес целой нации стоит выше выгод отдельного сословия, интерес многочисленного сословия выше выгод малочисленного. В теории эта градация… составляет только применение геометрических аксиом – “целое больше своей части”, “большее количество больше меньшего количества” – к общественным вопросам” (VII. 286).

Например, поскольку количество земель и цивилизованных людей в  Греции и Риме было ничтожно, варвары  победили их массой. Теперь, говорил  он, положение решительно изменилось: “Соразмерно тому, как увеличилось  пространство цивилизованных земель, уменьшилось пространство земель, откуда может устремиться в них поток  варварства… Если считать силу по числу рук, перевес силы уже на стороне Западной Европы”, где преобладает цивилизованное большинство (VII. 668).

Для освобождения от власти турок балканские славяне не нуждались  в помощи: “Ведь турок в Европе только два миллиона, а славян –  семь или восемь миллионов… Им нужна  только уверенность, что другие державы  не станут мешать их освобождению: остальное  все сделают они для себя сами”. Так же и австрийские славяне, которых раза в три больше, чем  немцев. Что же это за племена, если они в этих условиях “не в силах  освободиться из-под ига врагов..?” (VII. 838). Правителей 15-миллионого итальянского народа Чернышевский упрекал в том, что они в борьбе с австрийской  агрессией в 1859 г. прибегли к помощи французских войск. Ему казалось, что если бы послали против них  и миллионную армию, “тысячи человек  из этого миллиона не возвратятся  на родину, все будут сокрушены  силою народного ополчения” (VI. 370).

Позже он изменил это мнение. Во всякой перемене в народной жизни  Чернышевский видел сумму “перемен в жизни отдельных людей, составляющих нацию” (X. 910). Суммарными величинами определялись им качества народов, их физиологическое  состояние и умственное развитие. “Качество какой бы то ни было группы людей – совокупность качеств  отдельных людей, из которых она  состоит” (X. 866).

Или вот рассуждения по поводу рождения испорченными организмами  испорченного потомства, вследствие чего через ряд поколений “размер  результата увеличивается”, так как  он будет суммой порч “прежних поколений” (X. 770). Все перемены, происходящие в  физическом или умственном состоянии  народа, есть “сумма перемен, происходящих в состоянии отдельных людей” (X. 882). И т.д.

Эти формально-логические выводы Чернышевского делались без учета  многих других обстоятельств, влиявших, скажем, на причины, которые сначала  привели к победе варваров над  Римом, а затем избавили цивилизованные народы Запада от опасности нового “потока варварства”, и, конечно, были неверны.

Знания, разумное законодательство и количественные изменения, по Чернышевскому, оказывают на общественную жизнь  постоянное и решающее влияние. Но, помимо них, на нее время от времени  действуют случайные причины, явления  природы, войны, кризисы и многое другое, а в “историческую минуту”  и выдающиеся личности. Они рождаются  характером этой минуты и не диктуют времени новые идеи, а являются лишь будить массы, просвещать их и вести к осуществлению идей, сложившихся до их призыва (VI. 417; III. 183).

Обратимся к теориям, объясняющим, по Чернышевскому, сам ход исторического  процесса.

Теория циклов развития представляет собой своеобразную периодизацию Чернышевским истории человечества. То обстоятельство, что в его работах встречаются рассуждения о первобытности, рабстве, феодализме, капитализме (“системе наемного труда”) и социализме, полном наборе тех общественных систем, которые и составляют марксово учение о формационности исторического процесса, давало основание некоторым авторам причислять его к сторонникам этого учения. Наделе же он в этом вопросе стоял на совершенно противоположных марксизму позициях и оперировал терминами циклы, фазисы, формы развития.

Его периодизация подчинена  требованиям триады развития Шеллинга-Гегеля. “Мы, – писал Чернышевский, –  не последователи Гегеля, а тем  менее последователи Шеллинга. Но не можем не признать, что обе  эти системы оказали большие  услуги науке раскрытием общих форм, по которым движется процесс развития. Основной результат этих открытий выражается следующею аксиомою: “По форме  высшая ступень развития сходна с  началом, от которого она отправляется”" (V. 363 – 364). Особенно важной для него была мысль философов о том, что  “высшая степень развития представляется по форме возвращением к первобытному началу развития” и что “при сходстве формы содержание в конце  безмерно богаче и выше, нежели в  начале”. В доказательство верности формулы следовала масса примеров из жизни природы и общества (V. 368, 364 – 376).

Однако, заимствовав принцип, Чернышевский-социалист по-своему применил его к общественному развитию. Согласно принятой формуле, он расчленил  его на три цикла: начало развития – первобытно-общинная эпоха; ускорение развития – греко-римская цивилизация; высший цикл развития, который “по форме возвращение к первобытному началу развития”, но по содержанию “безмерно богаче и выше” первоначального, то есть первобытно-общинного коммунизма.

Нет необходимости останавливаться  здесь на характеристике Чернышевским первобытного общества и греко-римской  истории. Важнее всего обратить внимание на причины, которые помешали человечеству перейти к социализму сразу после  греко-римского цикла ускорения  развития. Надо заметить, что объяснения эти делались не впечатлительным  студентом, в голове которого после  прочтения каждой книги возникали  и рушились представления о целых  мирах истории, а человеком, находившемся в зените развития, когда он обосновывал  свой взгляд на историю в работе “О причинах падения Рима” (1861 г.).

Что же, по Чернышевскому, нарушило естественный ход исторического  развития? Греция и Рим представлялись ему центрами общечеловеческого  прогресса. По его схеме, они находились в состоянии ускоренного развития, цивилизовали громадную периферию  и создавали базу для перехода человечества к высшему циклу развития. Потому-то конец Римской империи виделся ему не упадком, а расцветом, зарождением элементов высшего цикла истории.

Вот его доказательства. Если римский император Диоклетиан (284 – 305 гг.) разделил империю “на четыре префектуры” (тетрархии), то это означало, что “побежденные народы успели подняться  настолько, что уже не осталось прежнего чрезмерного расстояния между ними и бывшими их завоевателями”. Формы  управления, думал он, становились  менее стеснительными и готовы были замениться лучшими: “Мы знаем, что  право римского гражданства постепенно предоставлялось одной провинции  задругою и, наконец, было распространено на всю Римскую империю… само правительство увидело надобность призвать выборный элемент к участию в делах. Градское и сельское управление мало-помалу было передаваемо в руки самого общества… начали появляться императорские декреты об учреждении чего-то похожего на провинциальные сеймы” (VII. 653 – 655). Правда, уступки были формальными, “но вначале ведь всегда так бывает”.

Рабство, продолжал Чернышевский, “довольно быстро смягчалось, заменилось крепостным состоянием, и крепостные люди начали постепенно приобретать  больше и больше прав” (VII. 655). Если в Афинах отмечалось им “почти исключительное преобладание чисто-политического элемента: эвпатриды и демос спорят почти только из-за допущения или недопущения демоса к политическим правам”, то римлян уже гораздо больше занимают экономические вопросы: спор о сохранении общественной земли, об ограждении пользования ею для всех имеющих на нее право – идет рядом с борьбою за участие в политических правах и наполняет собой всю римскую историю до самого конца республики. Лициний Столон и Гракхи “имели продолжателей в Марии и Цезаре” (VII. 31). Отсюда Чернышевский заключал, что “во всех отраслях цивилизованной жизни Римская империя подвигалась вперед: просвещение в провинциях распространялось; национальности шли к приобретению независимого существования; в управлении стал являться выборный элемент; права массы расширялись… Внутренние силы Римской республики, конечно, были в самом энергическом процветании” (VII. 655).

Доктрина обязывала –  и в процессе разложения империи  Чернышевскому виделись признаки ее демократизации и процветания. По его  представлению, старое не исчезает с  появлением нового, а своими лучшими  сторонами становится его базисом. Поэтому он не соглашался с мнением  тех историков, которые говорили об истощении Рима, зарождении в  нем смерти “от внутреннего изнурения”. Признание же завоевания Рима варварами  как акта, подтолкнувшего прогресс, совсем выводило Чернышевского из себя, так как гибель Римской империи  вследствие этого завоевания он сравнивал  с геологической катастрофой  и считал, что “варварскими нашествиями  почти все существовавшее хорошее  было истреблено, римский мир отодвинут  на несколько сот лет назад” (VII. 655).

В такой оценке событий III-V вв. сказалось и представление  Чернышевского о знаниях как  решающем факторе общественного  развития. Ведь варвары были невежественны  и грубы. “По завоевании римских провинций, – продолжал Чернышевский, – каждый человек из племени завоевателей разбойничает, грабит и режет, кого ему вздумается, из завоеванного ли населения, из своих ли товарищей, пока кто-нибудь зарежет его, а вождь между тем рубит головы у всех, кто попадется ему в лапы… эту особенность мы видим и у печенегов, и у половцев, и у татар, завоевавших Русь”. Варвар, “погрязший в глубочайшем невежестве” и занимающий “средину между диким зверем и человеком сколько-нибудь развитого ума”, едва ли, по мнению Чернышевского, не был ближе к дикому зверю. “Какая же, – спрашивал он, – тут может быть польза для прогресса, то есть для знания, когда люди сколько-нибудь образованные заменятся людьми, еще не вышедшими из животного состояния? Какая польза для успеха в знаниях, если власть из рук людей сколько-нибудь развитых, переходит в руки невежд…? Какая польза для общественной жизни, если учреждения, дурные или хорошие, но все-таки человеческие, все-таки имеющие в себе хоть что-нибудь, хоть несколько разумное, – заменяются животными обычаями?” (VII. 659, 646).

Из этой-то дикости, делал  вывод Чернышевский, и вышел феодализм, тот особый элемент, который внесен “в жизнь цивилизованных стран варварами”. Казалось, делая это заявление, он едва ли не становился на позиции формационности. Но не станем торопиться. Чернышевский давал феодализму свою трактовку и по-своему определял его роль и место в истории. По его мнению, феодализм “ни больше, ни меньше, как грабеж, приведенный в систему, междоусобица, подведенная под правила”. В феодализме, утверждал он, “не было решительно ничего способного к развитию… Ничего не могла взять цивилизация из этой формы, служившей только препятствием для нее” (VII. 660).

Он, однако, не мог не признать, что форма эта являлась у всех народов, и в этом суть понимания  им места и роли феодализма при  “переходе от полнейшей дикости  к низшим ступеням порядка, сколько-нибудь законного” (VII. 661). Здесь стороннику логических построений отказывала сама логика: читатель оказывается в затруднении  решить, являлся ли феодализм закономерным промежутком при переходе от начала развития к циклу его ускорения, раз он был свойствен всем народам, или же это был частный и  случайный отскок истории назад  в связи с завоеванием империи  Рима варварами. Другого подобного  случая в истории Чернышевский не называл.

Европейский феодализм имел длительную историю, и конец его  наступил с торжеством третьего сословия. В Англии это произошло в XVII в., во Франции – в конце XVIII в., в целом же в континентальной Европе – в середине XVIII века. В другом месте Чернышевский связывал конец феодализма с заменой его в XVII в. “централизованной бюрократией”, которая “господствовала” в Римской империи в III веке. Значит, заключал он, “14 веков были потрачены на то, чтобы поднялась история хоть до той высоты, с какой низвергли ее варвары. Вот теперь и рассуждайте о благодетельном влиянии завоевания римских провинций варварами… передовые части человеческого рода низвергнуты были в глубочайшую бездну одичалости” (VII. 655,661). Поскольку, по Чернышевскому, Европа к XVII-XVIII вв. уже пережила переходный период (феодализм), она вступила в цикл ускоренного развития, соответствовавший уровню греко-римской цивилизации.

Разумеется, он видел и  новые, не свойственные античности явления. В новом мире, писал он, как  бы повторяется “тот самый процесс, который шел в Афинах и в  Риме; только повторяется он в гораздо обширнейших размерах и имеет более глубокое содержание” (VII. 31). В появлении новых демократических институтов управления в Европе, в распространении образования, которое начинало захватывать и народные массы, ему виделись признаки начала перехода Европы, как это было и в истории Рима, к высшему циклу развития.

Если использовать формационную терминологию, то ступени прогресса  по Чернышевскому предстают в  таком виде: первобытно-общинный строй (социализм), феодализм (переходный период), капитализм его времени (цикл ускорения развития с системой наемного труда, повторявший античность) и социализм (высший цикл развития), к которому Европа, как в свое время Рим, теперь уже вплотную и подошла. Это видимое сходство с формационностью соблазняло исследователей⁴ причислить его к сторонникам марксистской периодизации исторического процесса.

Теория прогресса, “расширения  круга”, позволяла Чернышевскому объяснить, как под влиянием знаний и просвещения происходил процесс общественного развития, и показать роль общественных сословий в истории.

Начальный цикл истории, то есть первобытная общинность, по его оценке, – царство “полнейшей дикости”, но в нем сформировался тот тип общественных отношений, в котором и воплотилась идея начального развития человечества. Признаки же развития, как начало познания природы и “исторической жизни”, отмечались им лишь в переходное время при феодализме. То было время господства “исключительно одних только феодалов и рыцарей”, которые и составили первый круг образованных людей. Тогда лишь “они одни распоряжались судьбою стран… не допуская других сословий ровно ни к чему”. Они создавали учреждения, какие им хотелось, “воевали, судили, управляли и поживали себе, как сами думали”. Высшее сословие, аристократия, представляло собой земельных собственников, которые приобретали богатства “посредством насилия”: обогащались войнами за счет чужих народов, а “в своей собственной стране посредством права владельца на собственных людей, населяющих его землю” (VII. 665, 31 – 32).