Сатира и юмор как средство выражения авторской позиции в рассказах М.М. Зощенко

В большинстве случаев языковые казусы в речи рассказчика скрыты формальной правильностью высказывания. Чем правильнее кажется на первый взгляд построение фразы, тем сомнительнее её словесный материал: «Тут, спасибо, наша уборщица Ксюша женский вопрос на рассмотрение вносит.

- Раз, говорит, такое  международное положение и вообще  труба. То, говорит, можно для  примеру, уборную не отапливать. Чего зря поленья перегонять? Не в гостиной!» [Зощенко, 1995, 23].

Кроме смысловых расхождений  обращает на себя внимание удивительная способность автора ставить точку, подводить своеобразный словесный итог написанному. Сказав, что в целях экономии можно не отапливать уборную, автор вроде бы завершил эту странную мысль, поставил смысловую точку. Тем ни менее он добавляет: «Чего там зря поленья перегонять?». Да ещё и конкретизирует: «Не в гостиной!». Зощенко как бы дозирует информацию, с каждым разом предлагая всё больше курьёзного и смешного. Нагнетание бессмыслицы идёт по витку, по нарастающей, пока не достигает полного абсурда.

Странности в поведении героя и его малограмотный мещанский жаргон вызывает у автора усмешку. Зона этой иронии выходит далеко за пределы поведения героев. Она охватывает многие, прямо не изображенные обстоятельства их жизни. Зощенко иронизирует над некоторыми установленными обычаями нового времени, новой эпохи. Они  столь прочно вошли в стихию народной жизни, что приобрели характер привычки. Личное в человеке не только отодвинуто на второй план общегосударственным, последнее  почти выдавило из его духовного мира ощущение суверенности своего «Я».

В изображении Зощенко мир предстаёт  невероятно примитивным и эгоистичным - управляющие в нём законы во многом абсурдны. Зощенко страдает от этого абсурда. Но особенность его художественного таланта состоит в том, что где-то в глубине него таится гуманистическая надежда, что всё в мире переменится.

Зощенко всегда стремился быть исправителем нравов. К.И. Чуковский в «Воспоминаниях о студии» рассказывает о работе Зощенко в журнале «Бегемот». Он писал под простодушным псевдонимом «Гаврилыч» незамысловатые фельетоны, в которых, по сути, оттачивал свой стиль. Чуковский вспоминает, что редакционный стол Зощенко был буквально завален безграмотными в большинстве своём посланиями к Гаврилычу, содержавшими в себе жалобы. Зощенко «каждое письмо прочитывал очень внимательно, не пропуская ни строчки, после чего тотчас же брался за перо, придвигал к себе узкие полоски шершавой бумаги и писал с необычайной быстротой. Не проходило и получаса, как тот или иной разгильдяй, или самодур, или плут был безжалостно ошельмован Гаврилычем». Большинство его рассказов (тут скорее подойдёт английское short-story) несут вполне конкретную цель — указать на всякого рода уродства частной жизни окружающего его социума, точнее, вполне определённого сословия, а именно столь ненавистного ему «мещанства». Этому и служит обычная для Зощенко литературная маска — одного из тех, кого он клеймил.

Зощенко пишет от лица тех людей, чтобы показать эту жизнь изнутри, не оставаясь на одном краю пропасти, отделявшей его, интеллигентного человека, от тех, чьи маски он надевал. Герои Зощенко находятся в гуще жизни, они знают её наизусть, знают, чего ждать и чего бояться. Они — её составляющие, из них складывается этот класс. Именно в том, как Зощенко живописует эту жизнь, дотошно описывает самые чудовищные ситуации, естественные, родные и близкие для его героев, и выражается его авторская позиция. Зощенко ни на секунду не забывает и не советует забывать читателю, что какой бы смешной и даже симпатичной ни была маска, которую надел автор, это — лицо врага.

В рассказах Зощенко злость не на первом плане. Она между блестящими строками, описывающими страшную бытовую  ситуацию — например, драку за ёжик для чистки примусов («Нервные люди»). Замечательно обрисовывая ситуацию, Зощенко, казалось бы, не выявляет негодования; кажется, что он искренне симпатизирует своим героям. Они довольны жизнью, и для Зощенко это страшная, убийственная характеристика. Его отношение к ним кроется не во вкраплениях авторской речи. Зощенко не прерывает своего героя монологами типа: «А теперь, дорогие читатели, скажите мне: разве может такой человек (такие люди) жить в нашей советской стране? Имеет ли он (они) вообще право на существование? А между тем, товарищи, такие люди есть» и так далее. У Зощенко этого и в помине нет.

Выражение авторской  позиции — в законченности  рассказа. Грубо говоря, ужасна сама ситуация, им описываемая. Он мог бы просто написать: в коммунальной квартире (адрес) произошла драка за ёжик для  чистки примусов, в ходе которой  инвалиду войны разбили голову. Это уже достаточно страшно, хотя бы потому, что этот сюжет, как и большинство сюжетов Зощенко, — правдив. Но автору мало. Он смотрит на драку глазами человека, для которого это нормальный, естественный эпизод повседневной жизни. И то, что есть такие люди, для Зощенко так же страшно, как и то, что встречаются такие сюжеты. В данном случае принципиален выбор героя. Как писал В.Б. Шкловский, «суетливость и обстоятельность рассказчика мотивируют его невидение вещей. Он сперва занят водопроводом с уборной, потом пирожным. Он не видит себя со стороны» (Шкловский имеет в виду рассказ «Аристократка»). Приём, которым пользуется Зощенко, — абсурд. Смешным делается то, над чем смеяться не стоит. А когда то, над чем смеяться не стоит, делается смешным, — это уже страшно.

В большинстве рассказов, написанных от первого лица, автор  тождествен рассказчику, это рассказы-монологи, и, соответственно, авторская речь как  таковая там отсутствует, Зощенко не прерывает рассказ «рассказчика», не добавляет ничего от себя. Отделить автора от рассказчика невозможно. Зощенко полностью растворяется в своём герое, не давая возможности читателю прочесть что-нибудь, не относящееся к монологу рассказчика. В отношении этой темы важно то, что Зощенко был блестящим пародистом, он мастерски копировал все модуляции языка и стиля «объекта». Он, как никто, умел прятать лицо за маской.

«Рассказы о Ленине»  — цикл рассказов, написанных от первого  лица, но там отсутствует рассказчик. Как в большинстве случаев  невозможно найти автора, которого закрывает рассказчик, так в этом цикле нельзя найти рассказчика. Его место занял автор. Это авторские тексты, чистое повествование, практически лишённое эмоциональной окраски. Как и в его сатире, впечатление должны производить факты, а не то, как они преподносятся. От его сатирических произведений, по большому счету, этот цикл отделяется только отсутствием рассказчика, который бы рассказал то же самое, слегка добавив красок. Но, по Зощенко, сухие слова «Ленин никогда не врал» и нижеследующее описание истории с графином — предельно скупое, сжатое, лишённое эмоций — должны производить несравненно большее впечатление, нежели визгливые, восторженные жизнеописания вождя.

В этом же ключе написаны и «Рассказы для детей». Скорее всего, это вызвано  тем, что Зощенко всё-таки ориентировался на вполне определённую аудиторию: ленинский цикл написан для детей дошкольного возраста, как, впрочем, и «Лёля и Минька» и другие. Весьма близки по исполнению к вышеназванным произведениям и «Рассказы партизан», записанные Зощенко со слов партизан Ленинградской области. Эти рассказы больше близки к стенографии — они оставляют впечатление действительно наспех записанных за кем-то воспоминаний. И здесь нет авторской речи — ей просто неоткуда взяться, ведь речь автора звучит, когда он, скажем, прерывает своего героя. А здесь ему некого прерывать: как и почти все его сатирические рассказы, это монолог. С той лишь разницей, что «Рассказы партизан» — монолог автора, а не рассказчика. Монолог автора, повествующего с чужих слов.

В «Повестях» мы встречаемся практически с тем же приёмом, что и в предыдущем случае, хотя по исполнению это нечто среднее между сатирой и детскими рассказами. Здесь очевидна столь свойственная Зощенко прорисовка каждого персонажа, с его уникальными речевыми характеристиками и чертами характера. Это всё идёт именно от его рассказов, и, как в «Рассказах о Ленине», мы не видим рассказчика. То есть, грубо говоря, всё рассказывает именно автор — Зощенко. Соответственно, и авторской речи придаётся большее значение.   Она теперь не сугубо информативна («Когда Ленину было двадцать шесть лет, он уже был всем известный революционер, и царское правительство боялось его как огня. Царь велел посадить Ленина в тюрьму»), а, так сказать, более развёрнута, теперь автор не просто сообщает читателю о том, что происходит («Но однажды приключилось событие. Однажды Забежкин захворал. То есть не то чтобы слишком захворал, а так, виски заломило это ужасно как»), но и рассказывает о том, что, скажем, происходит в душе героя, рассказывает, о чём тот мечтает.

Абсолютно тоже самое происходит и в цикле «Сентиментальные повести», там Зощенко пользуется теми же самыми приёмами. Он делает то, что под силу только автору, — раскрывает внутренний мир своих героев, чего никогда не смог бы сделать рассказчик — человек, который просто с той или иной степенью артистизма передаёт читателю то, что находится на поверхности.   Правда, сатирические рассказы Зощенко показывают, что и в таких вещах есть второй план, например, рассказ «Счастье», разобранный Шкловским. Он отмечает, что «здесь счастье очень маленькое. Построение вещи не в описании вещи, а в противопоставлении этого счастья с настоящим человеческим». Шкловский разбирает понятие второго плана у Зощенко: «Сказ усложняет художественное произведение. Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек; 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе. Человек проговаривается… Вот почему для сказа обычно берётся ограниченный человек. Не понимающий события». В «Аполлоне и Тамаре», да и не только там, автор вступает в непосредственный диалог с читателем: «Но тут автор должен объясниться с читателями. Автор уверяет дорогих читателей, что он ни в коей мере не будет извращать событий». Это новый приём, при помощи которого Зощенко общается с читателем. Ни в одном из рассказов этого не было.

Ещё один в высшей степени  важный аспект этой темы — автор  и герой. Уже говорилось о том, что герои «Уважаемых граждан» или  «Голубой книги» не имеют с автором  ничего общего, об этом сказано уже  достаточно. Но есть и другие случаи. К примеру, военное прошлое Зощенко (ушёл добровольцем на фронт в самом начале войны, командовал ротой, затем батальоном, четырежды награждён за храбрость, был ранен, отравлен ядовитыми газами, следствием чего стал порок сердца) отчасти отразилось в «Рассказах Назара Ильича господина Синебрюхова». Там принципиально новая обработка линии «автор—герой»: цикл рассказов от первого лица по-прежнему написан в традиции отождествления автора с героем, их замены — автор исчезает, растворяется в герое-рассказчике, но интересен сам образ рассказчика, Назара Ильича Синебрюхова. Характер Назара Ильича ближе к лесковской традиции, он больше похож на «очарованного странника» Флягина, ближе к образу беспутного мужика, способного как на светлый, так и на тёмный поступок, доброго (точнее — незлого) в душе, но не всегда способного разграничить хорошее и плохое. Зощенко, переживает, размышляет; для него события, происходящие вокруг него, — прежде всего следствия его собственных поступков, повод задуматься, поразмыслить, он не статичен по отношению к окружающему «событийному» миру, чем и отличается от «традиционного» зощенковского героя, для которого события редко становились поводами подумать, предпочитающего существовать по наитию. Но, разумеется, автобиографичность, если она и присутствует, уж точно заключается не в этом. Просто некоторые воспоминания Назара Ильича, как правило, военного характера, связанные как с событиями, так и с персоналиями, могут быть близки Зощенко, навеяны его армейским прошлым.

М. Зощенко ищет и находит  своеобразную интонацию, в которой сплавились воедино лирико-ироническое начало и интимно-доверительная нотка, устраняющая всякую преграду между рассказчиком и слушателем.

В «Рассказах Синебрюхова» многое говорит о большой культуре комического сказа, которой достиг писатель уже на ранней стадии своего творчества: «Был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо скажу – одаренный качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине камердинера, понимал он даже, может, по-французски и виски иностранные пил, а был такой же, как и не я, все равно – рядовой гвардеец пехотного полка» [Зощенко, 1922, с. 76].

Порой повествование  довольно искусно строится по типу известной нелепицы, начинающейся со слов «шел высокий человек низенького роста». Такого рода нескладицы создают определенный комический эффект. Правда, пока он не имеет той отчетливой сатирической направленности, какую приобретет позже. В «Рассказах Синебрюхова» возникают такие надолго остававшиеся в памяти читателя специфически зощенковские обороты комической речи, как «будто вдруг атмосферой на меня пахнуло», «оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники», «подпоручик ничего себе, но сволочь», «нарушает беспорядки» и т.п. Впоследствии сходного типа стилистическая игра, но уже с несравненно более острым социальным смыслом, проявится в речах других героев – Семена Семеновича Курочкина и Гаврилыча, от имени которых велось повествование в ряде наиболее популярных комических новелл Зощенко первой половины 20-х годов.

«Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» — промежуточная  стадия между полной отстранённостью  и прозой, содержащей некоторые детали автобиографии.

Следующий шаг в этом направлении — «Возвращённая  молодость». Чтобы более чётко  представлять себе степень пересечения фактов из жизни Зощенко с тем, о чём мы читаем в «Возвращённой молодости», приведем несколько цитат из воспоминаний К.Чуковского: «С восхищением говорил он (Зощенко. — Д.Х.) о Канте, который «силой разума и воли» прекращал свои тяжёлые недуги; а также о Пастере, которому удалось — опять-таки громадным напряжением воли — возвратить себе не только здоровье, но и молодость. Нужно не поддаваться болезни и, следуя примеру мудрецов, преодолевать те безрадостные вкусы и склонности, которые диктуются человеку болезнью». Зощенко был одержим болезнью, которую он именовал «угрюмством»; по свидетельству того же Чуковского, в жизни невозможно было соотнести Зощенко с его произведениями, невозможно было поверить, что он — тот самый человек, чьи рассказы заставляли хохотать наборщиков. Интересно то, что Зощенко, как и Гоголь, надеялся проповедовать, быть исправителем нравов.