Анализ идейно-художественного своеобразие повести А.И.Куприна "Поединок"

Выбор такой  жалкой фигуры в качестве представителя  солдатской массы логически вытекает из общей концепции произведения. Проблема взаимоотношений людей  из народа и интеллигенции решалась А.И.Куприным в плане гуманизма, а не в плане революционных задач. Правдоискатель Ромашов идет путем страданий и горьких разочарований. Солдат Хлебников тоже проходит свой крестный путь. В армию он приходит как на каторгу. Но здесь он подвергается новым мукам. И Ромашов становится свидетелем этих мук. Вот унтер-офицер заставляет Хлебникова делать «гемнастические» упражнения, а он, жалкий и нелепый, висит на наклонной лестнице, точно «удавленник». Вот Ромашов, вспыхнув от стыда и гнева, останавливает унтер-офицера Шаповаленко, готового убить Хлебникова. Вот молодой офицер присутствует на уроке «словесности», когда напуганный и замордованный палочной дисциплиной Хлебников не в состоянии ответить на вопрос, кто является командиром корпуса. Эта сцена очень близка сцене «обучения» татарина Камафутдинова из рассказа «Ночная смена». Хлебников – русский вариант Камафутдинова. Оба они так забиты, что представляют собой жалкое подобие человека.

Наблюдая за издевательствами над Хлебниковым,  Ромашов испытывает «какое-то неловкое большое чувство». Он мучается муками забитого солдата. После своего провала на смотру Ромашов видит фельдфебеля Рынду, «маленького, краснощекого, апоплексического крепыша, который, неистово и скверно ругаясь, бил кулаком по лицу Хлебникова. У Хлебникова было темное, глупое, растерянное лицо, а в бессмысленных глазах светился ужас. Голова его жалко моталась из одной стороны в другую, и слышно было, как при каждом ударе громко клацкали друг о друга его челюсти».

Ромашов видит, как мучают Хлебникова и словно ощущает, что попал на дно человеческого  отчаяния, где всегда находился солдат. «Он болезненно почувствовал, что его собственная судьба и судьба этого несчастного, забитого, замученного солдата как-то странно, родственно-близко и противно сплелись за нынешний день. Точно они были двое калек, страдающих одной и той же болезнью и возбуждающих в людях одну и ту же брезгливость. И хотя это сознание одинаковости положений и внушало Ромашову колючий стыд и отвращение, но в нем было также что-то необычайное, глубокое, истинно человеческое».

Гуманистическая направленность повести выражается, прежде всего, в призыве увидеть в серых Хлебниковых с их однообразно-покорными и обессмысленными лицами «живых людей». Не механические величины, называемые ротой, батальоном, полком. Необходимо почувствовать себя на одной доске с несчастным человеком из народа, испытать к нему чувство гражданской любви. «Брат мой!» – говорит Ромашов затравленному, избитому, грязному и жалкому Хлебникову, припавшему к ногам офицера. Эту сцену «Ромашов - Хлебников» Л.Н.Толстой назвал «фальшивой» (8, 128). Но она нужна была Куприну: «виноватую жалость», стыд, скорбь, ужас – вот что должны испытывать офицеры, доведшие солдата до такого состояния. Эти чувства испытывает Ромашов, но, по мнению писателя, эти чувства должны разделять с героем вся Россия.

Разоблачая  пороки военной среды и ужасы  царской казармы, А.И.Куприн отмечал и некоторые положительные явления в армии. В образах корпусного генерала и капитана Стельковского художник стремился показать, что сквозь мертвящую рутину пробиваются какие-то новые взгляды. Как это установил в своем исследовании П.Н.Берков, прототипом корпусного генерала послужил генерал Драгомилов, командовавший Киевским военным округом (3, 163). Генерал Драгомилов отнюдь не был народолюбцем, но он был противником прусских методов военного обучения и сторонником суворовского воспитания солдат. Он был за развитие в солдатах инициативы, умения разбираться в обстановке.

Однако описание этих положительных явлений занимает в повести ничтожное место. Армейская  действительность была слишком бедна отрадными фактами. И если корпусной генерал изображен Куприным колоритно, то капитан Стельковский получился довольно абстрактной фигурой. Мы не знаем, как он внешне выглядит, как говорит. Его не видно среди солдат. В моральном отношении он не лучше других. У него репутация тайного развратника. Значит, и этот способный офицер не избежал морального распада, который разъедал всю армию. Подполковника Рафальского в полку считают чудаком и окрестили именем Брема, потому что он самозабвенно изучает жизнь зверей и содержит у себя в доме целый зверинец. В его лице мы видим человека, сумевшего внутренне как-то уйти от полковой жизни. Со своей научной страстью и бескорыстием этот чудак кажется привлекательным. Но и он способен ударить солдата. Он лишь внешне оторвался от военной касты, но не преодолел в себе бурбонского духа, презрения к солдатской массе.

С наибольшей полнотой воплотились черты купринского героя – правдоискателя, гуманиста, одинокого мечтателя – в подпоручике Ромашове. В противоположность другим офицерам, Ромашов относится к солдатам по-человечески, он проявляет трогательную заботу о забитом солдате Хлебникове, хотя в его отношении к Хлебникову сказывается не столько подлинный демократизм, сколько «опрощенство» в толстовском духе.

Вместо ложной «чести мундира» у Ромашова высоко развито настоящее чувство человеческого достоинства. Брезгливо относясь к грязным любовным связям, процветающим в полку, Ромашов мечтает о подлинной любви, и сам любит горячо и бескорыстно. В размышлениях Ромашова много утопического и наивного, но нельзя не симпатизировать ему, когда он борется с общественной несправедливостью, когда он протестует против пошлости и сам показывает примеры человечности в отношениях к людям. Его охватывает негодование, когда он видит, как унтер-офицеры жестоко бьют своих подчиненных «за ничтожную ошибку в словесности», за «потерянную ногу» при маршировке. Ромашов протестует всей душой против этого кошмара, именуемого «военной службой». Он приходит к мысли, что «вся военная служба, с ее призрачной доблестью, создана жестоким, позорным, всечеловеческим недоразумением». «Каким образом может существовать сословие, - спрашивал сам себя Ромашов, - которое в мирное время, не принося ни одной крошечки пользы, поедает чужой хлеб и чужое мясо, одевается в чужие одежды, живет в чужих домах, а в военное время – идет бессмысленно убивать и калечить таких же людей, как они сами?» (11, 491).

Примерно такого же взгляда придерживается Назанский, сравнивающий военную касту с монашеской, ибо «и те и другие живут паразитами». «Там ряса и кадило, здесь – мундир и гремящее оружие; там – смирение, слащавая речь, лицемерные вздохи, здесь – наигранное мужество, гордая честь, которая все время вращает глазами («а вдруг меня кто-нибудь обидит?»); выпяченные груди, вывороченные локти, поднятые плечи» (11, 495).

По Ромашову и Назанскому, зло не в общественной структуре, а в армии вообще. Отсюда пацифистское отрицание военной службы, которая развращает и портит людей, которая даже самых нежных из них, прекрасных отцов и внимательных мужей, делает «низменными, трусливыми, злыми, глупыми зверюшками», как утверждает Назанский. «Вряд ли нужно доказывать, - пишет исследователь творчества Куприна А.А.Волков, - наивность и ошибочность подобного рода пацифистской точки зрения, абстрактного отрицающей всякую военную службу, всякие войны» (4, 136).

Не уяснив истинных причин изображаемого им зла, писатель вместе с героем не смог найти пути его преодоления. Один из путей, обдумываемых Ромашовым, таков: «Вот я служу… А вдруг мое Я скажет: не хочу! Нет – не мое Я, а больше… весь миллион Я, составляющих армию, нет - еще больше – все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: «Не хочу!». И сейчас же война станет немыслимой…» Конечно, и А.И.Куприн, и Ромашов не могут не ощущать несбыточности своих предложений.

На протяжении всей повести Ромашов предстает  как неудачник, как слабый человек, но как бы ни были смешны и наивны его фантазии, это не фантазии сытого и спокойного Манилова. Ромашов страдает за себя и за всех «униженных и оскорбленных», он проделывает определенную духовную эволюцию, которая проходит под знаком растущего критицизма, внутреннего сближения с простыми людьми в серых шинелях. «Этот страдающий правдоискатель, - пишет А. Волков, - именно потому, что он правдоискатель, - оказался белой вороной в мертвом мещанском царстве, и оно раздавило его» (4, 137).

Еще один очень  интересный и своеобразный тип интеллигентного  и одаренного офицера – Назанский. Это философ, умеющий размышлять, но не умеющий жить. Пассивностью, безволием  Назанский напоминает Ромашова, - он вовсе опустился, капитулировал перед жизнью. Но его страстные речи представляют большой интерес, так как в них сконцентрированы размышления самого Куприна в связи с изображаемой им темой «армия – война – человек». Вот рассуждение Назанского, которое как будто бы созвучно пылким дифирамбам Осадчего старой войне: «Было время кипучего детства и в истории, время буйных и веселых молодых поколений. Тогда люди ходили вольными шайками, и война была общей хмельной радостью, кровавой и доблестной утехой. В начальники выбирался самый храбрый, самый сильный и хитрый, и его власть, до тех пор, пока его не убивали подчиненные, принималась всеми истинно как божеская. Но вот человечество выросло и с каждым годом становится все более мудрым, и вместо детских шумных игр его мысли с каждым днем становятся серьезнее и глубже. Бесстрашные авантюристы сделались шулерами. Солдат не идет на военную службу, как на веселое и хищное ремесло. Нет, его влекут на аркане за шею, а он упирается, проклинает и плачет. И начальники из грозных, обаятельных, беспощадных и обожаемых атаманов обратились в чиновников, трусливо живущих на свое нищенское жалованье» (11, 481).

Осадчий и Назанский  – типы прямо противоположные. И  вместе с тем в чем-то их мысли  сближаются. Неужели Назанский, духовно столь близкий автору, воспевает войну? И как это можно было бы согласовать с общим характером «Поединка» – произведения антивоенного, разоблачающего пороки военной машины?

Дело в том, что А.И.Куприн был ярым противником войны. Но, человек сильный, азартный, он любил опасные спортивные упражнения, любил подвиги. Мощь, гибкость, красота человеческого тела неизменно вызывали в нем восхищение. А.И.Куприну были глубоко ненавистны чувства и мироощущение офицеров провинциального гарнизона. Он знал, что они, за исключением немногих, становятся на службе «низменными, трусливыми, злыми, глупыми зверюшками». И против этих жалких, трусливых и слабых людей, не могущих вести за собой солдат, были направлены слова, воспевающие бесстрашных и гордых военачальников прошлого.

Панегирик силе, с которой выступает Осадчий, основан на антигуманистической  философии. Сила и смелость нужны  Осадчему лишь для кровавой военной  оргии. Иной смысл обретают мысли  о войне прошлого, о сильных  и смелых людях, высказанные Назанским. Устами Назанского А.И.Куприн осуждает скудость духа, мещанскую ординарность, славит подлинное мужество. Речи Назанского сильны своим критическим пафосом. В них как бы подведен итог всему тому, что сказано в повести о царской армии. Назанским вынесен ей окончательный приговор, с горячим сочувствием встреченный Ромашовым. «Поглядите-ка вы на наших офицеров… Ему приказывают: стреляй, и он стреляет,  в кого? За что? Может быть понапрасну? Ему все равно, он не рассуждает».  Для людей с чутким сердцем  «служба – это сплошное отвращение, обуза, ненавидимое ярмо…» «Я глубоко, я твердо уверен, что настанет время, когда нас, патентованных красавцев, неотразимых соблазнителей, великолепных щеголей, станут стыдиться женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты». Люди не простят офицерской касте того, что она слепа и глуха ко всему, не простят «презрения к свободе человеческого духа».

Назанский не только обличает. У него есть и положительная  программа. Выступая против христианско-толстовской  морали смирения и кроткой любви к ближнему, Назанский впадает в ницшеанский аморазмизм, приходит к культу эгоизма, автономного «Я». «Какой интерес заставляет меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия? … Любовь к человечеству выгорела и вычадилась из человеческих сердец. На смену ей идет новая, божественная вера, которая пребудет бессмертной до конца мира. Эта любовь к себе, к своему телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств. Вы царь мира, его гордость и украшение. Вы бог всего живущего… Делайте, что хотите. Берите все, что вам нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам. Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни зависти. Тогда люди станут богами…»

 В рассуждениях  Назанского – мечта об идеальном обществе, в котором не будет «господ» и «рабов», и человек станет прекрасен. И вместе с тем ницшеанское презрение ко всему социальному, к морали, призыв делать, что хочешь. В уста этого героя А.И.Куприн вложил страстные тирады о человеческой мысли, которая дарит “величайшее наслаждение“, о красоте жизни, о “жарком, милом солнце” – тирады, возникшие, очевидно, не без влияния вдохновенных горьковских гимнов в честь свободного и гордого Человека. Но прославление разума и жизни окрашивается у Назанского в сугубо индивидуалистические тона, оптимистическая проповедь, как это ни парадоксально, незаметно переходит в ущербную, пессимистическую.

А.И.Куприн полагал, что человечество может достигнуть счастья и свободы лишь тогда, когда люди проникнутся сознанием необходимости духовного самовозвышения, когда человечество начнет массами выдвигать людей, достигших высокого развития. Воспевая мужественных одиночек, А.И.Куприн приходит к мысли и о коллективном действии. Он говорит о появлении смелых и гордых людей, о том, что сокрушить «двухголовое чудовище», которое опасно для человека, можно лишь сражаясь плечом к плечу. «Давно уже, - пишет А.И.Куприн, - где-то вдали от наших грязных вонючих стоянок совершается огромная, новая, светозарная жизнь… Как в последнем действии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья и из-за них уже видится ослепительное сияние». ”Вот на улице стоит чудовище, веселое, двухголовое чудовище. Кто ни пройдет мимо него, оно его сейчас в морду… Один я его осилить не могу. Но рядом со мной стоит такой же смелый и такой же гордый человек, как я, и я говорю ему: Пойдем и сделаем вдвоем так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило. И мы идем… И тогда-то не телячья жалость к ближнему, а божественная любовь к самому себе соединит мои усилия с усилиями других, равных мне по духу людей!»  (цит. по: 4, 156).

При всей наивности  и противоречивости этих рассуждений, как отмечает А.А.Волков, в них выдвигается идея, противоположная провозглашенной Назанским формуле: «Делайте, что хотите». Литературоведы периода социализма считали, что логика общественной жизни толкала купринского героя к понимаю необходимости коллективных действий (подразумевая под этим революционные действия), но он, этот герой, как бы остановился на перепутье, будучи не способен проявить решимость и последовательность. Назанского упрекали и в том, что он в своей жизни, своей деятельности не пошел далее других героев писателя – духовно бессильных, остающихся в стороне от борьбы. Что он не только не присоединился к «смелым и гордым людям», о которых так красноречиво говорит, но болезненно сосредоточился на самом себе, замкнулся, и это неизбежно привело его к духовному бездорожью. «Положительные» идеи писателя, изложенные устами Назанского, критиковал в свое время А.В.Луначарский  (13, 87). В заслугу художнику ставили то, что он показал в герое черту, как считалось, в высшей степени характерную для интеллигенции, разрыв между словом и делом. Ошибка А.И.Куприна, как писал А.А.Волков, заключалась в том, что «он пытался наделить образ Назанского героическим ореолом» (4, 56). Уединению и даже угарной жизни Назанского Куприн придавал характер гордого отчуждения от грязи мещанской жизни.