Демократия и риторика

Моральные проповеди Василия  Великого — его гомилии связаны с античной традицией назиданий и дидактики. Часть из них посвящена изобличению человеческих пороков — гнева, зависти, пьянства. По мнению А.Ч. Козаржевского, разоблачение последнего порока носит "совсем уж мирской характер": "Самых близких не узнают пьяные, а к чужим бегут, как к знакомым; часто прыгают через ручей или ров. А слух у них наполняется звуками и шумом, как у волнующегося моря. Им представляется, что земля поднимается вверх и горы идут кругом. Они то смеются неумолчно, то беспокоятся и плачут неутешно; то дерзки и неустрашимы, то боязливы и робки. У них сон тяжелый, почти непробудный, удушающий, близкий к настоящей смерти, а бодрствование бесчувственнее сна... Долго ли будет пьянство? Есть ведь опасность, что из человека ты сделаешься грязью: так ты весь растворен вином и перегнил с ним от ежедневного опьянения..."²³.

В назидательных проповедях Василия есть множество тем и  сюжетов, объединяющих их с размышлениями, скажем, Либания, с которым первый находился в долговременной переписке. Либаний осуждает насилие богатых (Против Икария, 1, 7) и неправедно приобретенное богатство, способ жизни "параситов" и цирковой черни. На сходном материале особенно заметны отличия нового христианского красноречия Василия, прежде всего отказавшегося от "языческого тщеславия" в изображении личности автора. Назидательный сюжет и величие христианской темы делают неуместным стремление демонстрировать личное мастерство; все усилия говорящего направлены на то, чтобы дать слушателю духовную пищу и добиться, чтобы назидание было усвоено. Не случайно Василий требовал, чтобы паства во время речи перебивала- его, спрашивала о том, что осталось непонятным.

Задача христианского  оратора — не поразить, а убедить  слушателя в истинности учения. Отсюда спокойный тон, ясность изложения, простота языка и доступность образности. Однако слушатель Василия должен "через видимое познать невидимое", поэтому образы и сравнения его речи символичны, продуманны и одновременно доходчивы. Образцом своей риторики прославленный кесариец избирает не современную ему изощренную технику эллинистического красноречия, а практику ораторов Афинской агоры — Перикла и Демосфена, для которых слово было действенным оружием. Подобно Демосфену Василий умеет быть патетичным, эмоциональным, серьезным, а редкие словесные красоты лишь подчеркивают строгость и сдержанность его стиля. Из близких по времени классических греческих авторов Василий более всего предпочитает Плутарха за воспитательный характер прозы и практический психологизм. Именно сочинениям Плутарха в большинстве своем посвящен трактат кесарийского епископа "О том, как молодые люди могут извлечь пользу из языческих книг".

Наконец, оформление жанра  христианского панегирика тоже связано  с именем Василия Великого, автора поэтически возвышенного христианского энкомия "О сорока мучениках", который стал своего рода гимном торжествующему христианству.

Другой крупной фигурой  христианской риторики был Григорий Назианзин, или Богослов (ок. 329—ок. 390), автор прославленных философско-полемических трактатов по догматике. Но если для Василия писательство было средством убеждения других, для его ближайшего друга и сотрудника Григория — это способ выразить себя.

Григория Назианзина отличает от внутренне собранного и дисциплинированного практика, упорного церковного деятеля Василия стихия душевной смуты, рефлексия и даже некоторая христианская "слезливость". Исследователи отмечают новаторский для своего времени интимный психологизм Григория, великолепно переданный им в автобиографических сочинениях "О моей жизни", "О моей судьбе", "О страданиях моей души". Автор исповедальных по характеру сочинений был склонен к жизни скорее созерцательной, но судьба распорядилась иначе, и он принял руководство никейской общиной Константинополя. Однако Григорий всю жизнь мысленно обращался к риторским школам Кесарии Палестинской и, особенно, Афин, где получил образование. В его знаменитых теологических беседах в защиту православия против ариан он сохраняет дух задушевной беседы, в обличительных речах против императора Юлиана умеет использовать форму инвективы, граничащей с логосом. В богословских сочинениях он наиболее литературен, в инвективе — блистает эрудицией в области античной мифологии. Как философ он скорее наследник Феместия, риторика которого нужна ему для "познания истины". С точки зрения стилистики Богослов — сторонник консервации языковых форм, и этим близок к охранительным идеям эллинистического красноречия. Правда, в своих обращениях к пастве Григорий старался "насколько возможно, избегать книжного слога, но склоняться более к разговорному"²⁴.

Наиболее показательна со всех точек зрения "Надгробная речь Василию Великому", в которой  Григорий Назианзин горько оплакивает своего старшего друга и крупнейшего деятеля церкви. Глубоко интимные лирические переживания переплетаются здесь с религиозным чувством, искренняя повествовательная манера сочетается с возвышенно-риторическим духом общих размышлений. Панегирик Василию насыщен христианскими идеями. "Христианское утешение" обращено в надгробную речь. Не стоит забывать, что Григорий еще и поэт, автор религиозных гимнов, поэтому его проза музыкальна, лирична, поэтично-выразительна, имеет своеобразный ритм, напевность.

Последний из каппадокийцев  — младший брат Василия Григорий Нисский (ок. 335—ок. 394) большой мастер философской прозы, "кабинетный ученый", широко использовавший метод свободного аллегорического толкования Библии. "Первым из христианских теоретиков Григорий Нисский поставил вопрос о размежевании сфер теологии и чистой философии. Его риторика — образец ученой христианской риторики. Стиль его тяжеловесен. Он не злоупотребляет цитатами, предпочитая все излагать своими словами, несколько пышная торжественность стиля не мешает, однако, выразительности, даже самые отвлеченные мысли он формулирует с убедительной наглядностью"²⁵.

По глубокому замечанию  С.С. Аверинцева, три великих каппадокийца перенесли в богословскую полемику "филигранные методы неоплатонической диалектики"²⁶ и уже этим обеспечили себе место в истории европейской культуры.

Расцвет христианской риторической прозы IV в. достигает своей кульминации  в творчестве антиохийского проповедника Иоанна, прозванного за свое красноречие Златоустом (Христостом) /344—407/, принадлежащего к следующему за "великими каппадокийцами" поколению "вселенских святителей и учителей" христианства. "Жизнь Иоанна изобилует трагической напряженностью. Он учился риторике у Либания, затем ушел к сирийским отшельникам, где предался суровой аскезе. Вернувшись в Антиохию, он заслужил необычайную популярность своими проповедями и независимой позиций во время столкновения городских масс с властями. В 398 г. его вызвали в Константинополь и сделали столичным архиепископом. Однако неумолимая бескомпромиссная прямота его проповедей навлекла на него ненависть двора и клерикальной верхушки: Иоанна отрешают от сана и отправляют в ссылку, затем под давлением народных волнений возвращают, но он не успокаивается, и через несколько месяцев его ссылают снова"²⁷. По дороге в ссылку Иоанн умирает.

В отличие от рассудительной, уравновешенной манеры Василия Кесарийского, увлеченного пафосом просветительства — экскурсами в общеобразовательные дисциплины, шутливый тон и добрую улыбку, речи Иоанна Златоуста предельно патетичны. Большинство исследователей отмечает "филигранную риторическую отделку"²⁸ проповедей ученика Либания, блистательно и уместно использовавшего как аттическую, так и азианскую традицию. Златоуст свято, как греки времен "первой софистики" верует в силу и могущество слова, особенно слова "истинного", христианского, проповеднического. "Одного человека, — говорит он,— достаточно, если он объят рвением, для того, чтобы улучшить целый народ." Это кредо Иоанн проносит через всю жизнь, и поэтому нет в его наследии компромисса, угодничества, есть святое, жертвенное служение идее.

Не стоит представлять себе Иоанна религиозным фанатиком, стремящимся всех загнать в монастыри. "Хотел бы я не меньше, а гораздо  больше вас и часто молил, чтобы  исчезла необходимость в монастырях и такой бы настал добрый порядок  в городах, чтобы никогда никому не нужно было убегать в пустыню," — обращается он к своей пастве. Однако мир устроен иначе, и Иоанн  со всей мощью своего слова обличает несправедливости властей, роскошь, стяжательство, распущенность высшего духовенства и придворных во главе с императрицей Евдоксией, которую зовет "Иродиадой, требующей себе головы Иоанна²⁹ на блюде...", он обличает еретиков, поддерживает страждущих, воспитывает аскетов, нравственно совершенствует паству. Однако этот святитель и учитель, гениальный комментатор Евангелий отмечает и собственные несовершенства, ибо "есмь человек...", и несовершенство своего искусства: "Это и портит церковь, что вы хотите слушать не такие проповеди, которые задевали бы вашу душу, но такие, которые ласкают ваши уши напевностью и звучностью слов, как будто вы слушаете певцов или кифаредов... Когда вы выражаете одобрение моей проповеди, я чувствую то, что испытал бы на моем месте каждый. Откровенно скажу — почему же не сказать? — я обрадован, я в восторге. Но после, когда я иду домой и начинаю думать, что толпа, выкрикивавшая мне похвалы, не получила полной пользы от проповеди, что эта польза была заглушена похвалами и восклицаниями, на моем сердце грустно, я скорблю и плачу..."³⁰ Проповедь Иоанна великолепно передает живые интонации речи, и переживания оратора, и всю гамму человеческих чувств — от светлой радости в праздник воскрешения Христова до патетического сарказма в изображении грязных политических интриг современной святителю власти³¹.

Иоанн в высшей степени  плодовитый писатель (ему принадлежит  более тысячи проповедей, переводы которых на латинский, коптский, сирийский, армянский появляются уже в V в), но писательство его — труд подвижника, способ служения богу. Поэтому ему чужд подчеркнутый артистизм Либания, красота фразы ради самой фразы. Его цель — максимальное проникновение в душу слушателя, донесение смысла, содержания, идеи говоримого. Это позволяет Златоусту довести до идеального состояния простоту и ясность выражений, четкость конструкции, ритмичность периодов и прочие черты, унаследованные от Либания. Его стиль поражает прозрачной легкостью, емкостью и точностью образов, утонченным психологизмом моралистических наблюдений, обилием доступных примеров из современной жизни.

Возведенный в норму христианской проповеди Василием Великим контакт со слушателем достигает у Иоанна совершенства: система злободневных примеров, вызывающих возражения, риторические вопросы как от лица оратора так и его оппонентов, восклицания, прямые обращения к аудитории, дозированные риторические красоты (анафоры, рефрены, антитезы, смысловые повторы и проч.) делают его речь экспрессивной и эмоционально выразительной. Взаимосвязь проповедника с паствой не одностороння — она вдохновляет Иоанна, дарует ему силы и поэтическую мощь: "Вы братья мои; вы моя жизнь, моя слава!" — говорит он слушателям. "Долго я молчал, и вот опять, после немалого времени, пришел к вашей любви... Ибо я общий для вас всех отец, а забота моя не только о стоящих твердо, но и о падших, не только о тех, кого несет попутный ветер, но и о тех, кого захлестывают волны, не только о тех, кто защищен, но и о тех, кому грозит опасность"³². Милосердие завещает Иоанн своим духовным наследникам.

"Именно Иоанн Златоуст  в завершенной форме создал  общий стиль проповеднической  прозы, в то время как его  предшественники, в том числе "великие каппадокийцы", по сути дела, оформили лишь отдельные его элементы. В частности, именно в речах Златоуста имеет место сближение форм проповеди. Именно у него экзегеза, ранее усложненная, близкая по форме традиционным языческим философским трактатам, сближается с остальными видами гомилий по простоте и ясности мысли, четкости и краткости изложения. У Златоуста и экзегетические проповеди обретают классическую форму"³³.

Иоанн Златоуст был недостижимым идеалом для каждого византийского проповедника. Его воздействие на средневековую Европу и Древнюю Русь трудно переоценить. Не случайно для русской традиции были характерны сборники поучений "Златоусты", "Златоструи", "Измарагды", "Маргариты". Наследником традиций Иоанна Златоуста можно по праву считать страстного борца с неправедной властью протопопа Аввакума.

В западной патристике воспреемниками риторических традиций античности принято  считать двух прославленных отцов  церкви Аврелия Августина, в церковной традиции Блаженного Августина (354—430), автора "Исповеди" и трактата "О граде божием", и св. Иеронима (ок. 347—420), переводчика Библии на латинский язык, автора канонической Вульгаты. Оба они, как люди чисто римской латинской образованности, были вдохновенными поклонниками мастерства Цицерона, чьи сочинения сыграли огромную роль в судьбе обоих. Августин пришел к религиозно-философским исканиям под влиянием прочитанного диалога Цицерона "Гортензий", о чем он сам повествует в "Исповеди". Иероним, отрекшись от всего мирского — семьи, имущества, плотских радостей, не мог отказать себе в чтении Цицерона, за что, по его собственному рассказу, грозный Судия упрекал его: "Ты цицеронианец, а не христианин!"

Собственно цицероновская  традиция была освоена христианскими  мыслителями еще в творчестве Лактация, в котором авторы статьи о латинской прозе во втором томе "Истории всемирной литературы" усматривают "классицистическую волну" (конец III—начало IV вв.). "Из всех авторов своей эпохи как христианских, так и языческих, Лактацию удалось ближе всего подойти к цицероновской норме латинской прозы: его слог отмечен чистотой языка, благородной простотой выражения мысли, стройной непринужденностью композиции. Гуманисты эпохи Возрождения прозвали его "христианским Цицероном". В сознательном следовании традиционной юридической терминологии главный труд Лактация озаглавлен "Божественные установления". Выразившийся в стиле и мысли набожного ритора синтез христианских и классических начал проведен с редкой уверенностью и последовательностью, но оплачен дорогой ценой: если христианская вера внутри такого синтеза утрачивает дерзновенную глубину парадокса, то античная культура сводится к стилистическому блеску и общим местам моральной философии, отказываясь от научного духа (именно у Лактация достижения космологии впервые оцениваются как опасность для веры)"³⁴.

"Цицеронианцем" был  и Амвросий Медиоланский, сначала  ритор, а потом епископ Милана, оказавший непосредственное влияние  на художественное мышление Софрония  Евсевия Иеронима и Аврелия  Августина, будущих "отцов церкви" и самых знаменитых латинских  христианских писателей.

Однако западную патристику от восточной отличало то, что ей не приходилось в условиях борьбы с инакомыслием отстаивать истинную веру от разнообразных ересей. Западные отцы церкви делали акцент на соотношении дарованной человеку благодати свыше и его воли. Черты риторики Иеронима проглядывают в его письмах, имеющих очень личный доверительный характер. По тонкости психологической нюансировки, живости интонаций и правдивости изображения противоречивого образа эпохи и человека, они могут быть поставлены рядом с письмами Цицерона. Тонкостью психологизма, исповедальными интонациями отличаются и сочинения Аврелия Августина. Он, автор богословского трактата об утопическом средневековом христианском государстве, почти не известен нам как оратор. Сохранилась только одна его речь на Карфагенском соборе, когда он был епископом города Гипона в Северной Африке. Это речь являет собой свидетельство полемического искусства Августина, его умения строить убедительные умозаключения на основе оригинальной образности: "Убивающий и врачующий оба режут тело и оба гонители, но один изгоняет жизнь, а другой гнилость... Конечно, никто не может сделаться добрым поневоле, но боязнь прекращает упорство, и, принуждая изучать истину, приводит к нахождению ее. Когда наводят ужас в интересах истины, то это полезное предупреждение для ошибающихся и заблуждающихся".