Социальный порядок в России

Естественно, мы не исчерпали все  тенденции экономической трансформации посткоммунистических стран, каждая из которых имеет свои собственности и проявления. Однако даже приведенные примеры показывают, что в период трансформации государственные институты не в состоянии обеспечить выполнение установленных законов. Сама система права в сфере государственного регулирования бывшего "частного сектора" строится методом проб и ошибок. Авторы предлагаемых законопроектов и политических решений не предвидят их побочных следствий и возможных путей обхода. Попытки уточнения уже принятых законов осуществляются, как правило, после появления таких следствий. Тем самым государственные институты обеспечивают появление новых сфер экспансии теневой экономики.

Кроме институциональных причин надо учитывать действие социально-психологических факторов. В постсоциалистических странах они связаны с предыдущей экономической системой, в которой любая частная инициатива могла развиваться только вопреки правилам функционирования системы. С точки зрения частной инициативы государственные институты и системы права социалистических стран никогда не были рациональными. Поэтому в неразвитом рыночном хозяйстве система теневой экономики, если судить по проявившимся тенденциям, постоянно возрастает. Рост числа экономических субъектов с одновременной неприспособленностью государственных институтов и систем права к этой тенденции ведет к тому, что институты постсоциалистических стран не в состоянии успешно и эффективно регулировать экономическую деятельность.

Такой вывод позволяет поставить  еще один важный вопрос: может ли теневая экономика рассматриваться как маргинальная сфера экономической системы? Данные статистики не позволяют ответить на него положительно. Даже в странах с развитым рыночным хозяйством доля теневой экономики "...колеблется обычно от 5% до 20% валового национального продукта, что трудно назвать маргинальной величиной. А поскольку теневая экономика обслуживает в данных странах отдельные сферы хозяйства, постольку ее наличие становится в них особенно очевидным. Большинство граждан имеют непосредственный контакт с теневой экономикой. Она производит большое количество определенных благ и услуг, осуществляют их обмен, совершает перераспределение доходов, обеспечивает возможность заключения сделок определенного типа, влияет на уровень цен и конъюнктуру. Более того, если рассматривать множество действий в сфере теневой экономики по отдельности, то их можно оценить положительно. Люди находят в ней рабочие места и таким образом возникает производство"¹⁶⁰.

Тем не менее с точки зрения экономической  системы в целом теневую экономику  следует рассматривать как внесистемное явление. Написанные правила теневой экономики не могут быть правилами деятельности хозяйства в целом под угрозой его разложения. Даже наиболее либеральная экономическая система; управляемая "невидимой рукой рынка", действует в рамках правовой системы, которая определяет правила игры и обеспечивает их выполнение. Поэтому статистические данные о доле теневой экономики могут быть лишь основанием для выработки определенной экономической политики государства. Оно не может обойтись без установления и перераспределения бюджета для поддержки функционирования необходимых для государства институтов и гарантирования определенного уровня социального обеспечения.

Отсюда вытекает одна из главных  проблем посткоммунистических государств: они должны ограничивать теневую экономику, поскольку последняя разрушает экономическую систему государства, если даже конкретные формы теневой экономики оценивать положительно. Если существует постоянная необходимость в поддержке экономической системы в целом со стороны теневой экономики и возникает специфическое "равновесие" между официальными и неофициальными экономическими отношениями, то это лишь доказывает патологический характер всей системы социальных институтов, пытающихся регулировать теневую экономику. Социалистическое хозяйство здесь может служить достаточно показательным отрицательным примером того, что официальные экономические  отношения не выполняют своих элементарных социальных функций, из-за чего рушится их система в целом.

Таким образом, процессы экономической  трансформации как важнейшая часть становления нового социального порядка привели постсоциалистические страны к альтернативе: либо осуществлять репрессивные действия в отношении теневой экономики, либо абсорбировать ее в сферу официальной экономики, а это значит - "отмывать" деньги и капиталы, источник происхождения которых в большинстве случаев является криминальным или принадлежит к сфере социальной патологии. Несоблюдение существующих законов еще более деморализует общество и порождает специфический социальный фон, в котором репрессивные действия лишаются социальной поддержки и становятся в значительной мере проблематичными. Тогда как для выбора второго члена альтернативы требуются такие институциональные изменения, которые противоположны развертывающимся социальным процессам.

3.3. Институциональная композиция  экономики и политики

Формирование нового экономического порядка на начальном этапе экономических реформ происходило на фоне сознательного унижения государства со стороны реформаторов. Их действия проистекали из некритически воспринятого тезиса, что политические реформы непременно должны предварять реформы экономические или, по крайней мере, проводиться одновременно. Однако положительный опыт  экономических реформ в Китае и других азиатских странах достаточно убедительно опровергает незыблемость данного постулата, ставшего, к сожалению, одним из ключевых при преобразованиях российского общества.

Опираясь на теорию групп и организаций, ученые приходят к выводу, что “России нужна не всякая демократия, а только такая, которая противостоит “узконаправленным интересам”, а не находится под контролем последних”¹⁶¹. Именно отказ государства от традиционной для России системообразующей роли в экономике сделал возможным появление такого экономического порядка, как “экономика властных группировок” (на макроуровне) и “экономика физических лиц” (на микроуровне). Новый экономический порядок, в свою очередь, привел к изменению самого государства, ставшего государством чиновников и для чиновников, защищающим “узкокорпоративные интересы этой могущественной социальной группы. Поэтому нынешний государственный аппарат, - считает, например, Ш.З. Султанов, - в принципе не способен выполнять роль ответственного социального партнера, гаранта социальной защиты общества. Это противоречие выражается в перманентном ослаблении силы закона, конфликтах между ветвями власти, прогрессирующей социальной безответственностью власть имущих, тотальной коррупции...”¹⁶²

Ю.Ольсевич указывает еще на одну догму, лежащую в теоретическом обосновании концепции рыночных реформ, - “формирование совокупности жизнеспособных институтов на основе “естественного отбора” по критерию экономической эффективности”¹⁶³. Этот тезис является краеугольным камнем “нового институционализма”. В противоположность этому направлению другое его направление - “регуляционализм” предпочитает учет системной связи общественных институтов. Тогда становится ясно, что рыночные институты и ,прежде всего конкуренция, не могут возникнуть естественным путем. “Этому препятствует неравенство доступа к ресурсам, информации, власти - все то, что ведет к монополизации и спекуляции”¹⁶⁴. Способствовать формированию и развитию институтов  в переходном обществе может только сильное и, как отмечалось выше, демократическое государство, то есть обладающие соответствующими механизмами контроля и не находящееся под влиянием корпоративно-бюрократических группировок.

После августовского финансового кризиса 1998 г. начинается период попыток возвращения государства в экономику. Курс на усиление государственного влияния на экономические процессы декларируется одновременно с приверженностью рыночным реформам. Сочетание авторитарной власти и рыночной экономики присуще для социально-экономичских систем Латинской Америки. Об идентификации латиноамериканской моделью свидетельствует неудавшаяся попытка В. Черномырдина (во время его кратковременного возвращения в исполнительную власть в августе 1998 г.) претворить в жизнь чилийский вариант рыночных реформ.

Тенденция на усиление роли государства  закрепилась с приходом к руководству правительством, а затем и государством В. Путина. Его планы по укреплению властной вертикали, ослаблению влияния олигархов и региональных лидеров встречают неоднозначное отношение со стороны последних. а также в обществе.

Л.Косалс подчеркивает, что основное противоречие сложившегося социального и экономического порядка заключается в том, что, с одной стороны, в обществе созрело понимание необходимости внесения серьезных корректив. Однако, с другой стороны, изменение социально-экономической системы нарушает статус-кво, устраивающее наиболее влиятельные политические силы, что грозит росту социальной нестабильности¹⁶⁵.

Изменение экономического порядка  в огромной степени находится  в зависимости от демократизации госдарства и следования принципу равноудаленности власти от бизнеса. Французский исследователь И.Самсон считает наиболее вероятным вариантом развития политической системы в сторону авторитарности, так как, по его мнению, “основные рычаги сопротивления рынку находятся в России за пределами производственной системы... Напротив, они близки к власти как центральной, так и региональной”¹⁶⁶.

Процесс создания новых рыночных институтов требует согласования общественных интересов, нередко противоречащих друг другу. Надежды реформаторов на то, что “невидимая рука рынка” поможет реформировать плановую экономику, не оправдались. Становится все более очевидным, что в условиях переходного периода сам по себе рынок не может восполнить координационный “вакуум”. Поэтому возникает потребность в формировании новой институциональной структуры, способной обеспечить необходимую информацию и координацию.

Однако институциональная система  обладает значительной “инерцией” и может воспроизводить уже в новых условиях элементы планово-бюрократической или “иерархической” координации. Часто за процессом создания новых концернов, акционерных обществ и т.д. стоит лишь желание “адаптировать новые структуры к продолжающей в определенных случаях действовать на макроуровне командно-распределительной системе”¹⁶⁷. Таким образом, институты, создаваемые по направлению “сверху вниз”, даже если они непосредственно и не включены в распределительные системы старого образца, в силу “инерции” воспроизводят в себе иерархические структуры, будь то малые предприятия на месте государственных структур или биржи на базе прежних “связей”.

И хотя процесс создания новых экономических  институтов (законодательно оформленная независимость ЦБ, фондовый рынок, выход ряда субъектов РФ на международный рынок капиталов со своими еврооблигациями, принятие нового ГК и др.) идет успешно, инерция прежней институциональной системы позволяет исследователям определять нынешнюю российскую экономику как квазирыночную и кланово-корпоративную.

Процесс формирования номенклатурных интересов по корпоративно-отраслевому и территориальному признакамначался, как показал В. Найшуль,  еще до перестройки. С началом экономических реформ этот процесс ускорился еще и потому, что административно-хозяйственные группировки располагают теперь не только властью, но и собственностью. Доля субъектов Федерации в консолидированном бюджете России уже превысила 50%. Во всех регионах полным ходом идет процесс деприватизации. Число деприватизированных региональными властями предприятий перевалило за тысячу. Так, Москва выкупила ЗИЛ, “Красный Октябрь”, МГТС, компанию сотовой связи МТС и другие привлекательные объекты собственности.

Данный процесс вызван тем, что  региональные власти и федеральное правительство в экономическом отношении находятся в разных измерениях. Центр все годы реформ пытается управлять экономикой исключительно при помощи монетаристских методов. Регионы же поневоле должны заниматься экономикой исключительно на микроуровне, работая с конкретными предприятиями.

Перетягивание каната в случае дальнейшего  ослабления федерального центра может  привести к усилению центробежных тенденций  и к конфедерализации России.

По своим законам, заметно отличающимся от федерального законодательства, живут сегодня около 20 российских регионов.

На противостояние “регионы - центр” налагаются противоречия между самими регионами, регионами и крупными корпорациями, между корпорациями и т.д. И роль беспристрастного судьи выполнять здесь некому. Таким судьей потенциально могло стать государство, но при условии его демократического характера и отсутствии контроля над ним со стороны “групп давления”. Кстати, по мнению ряда авторов, Совет Федерации по своей природе является не институтом федерализма, а организацией лоббистских групп давления из регионов. В наших условиях это - форма организации региональных политических элит в их противостоянии центральной власти и росткам местного самоуправления (редкий регион обходится без противостояния мэров и губернатора). И наконец, Совет Федерации - мощный механизм подавления законодательной деятельности нижней палаты - Государственной думы¹⁶⁸.

Вообще многие исследователи склонны  объяснять социально-экономический  кризис последних лет (особенно август-сентябрь 1998 г.), в том числе и слабостью институтов - противовесов (Государственной думы, Совета Федерации, Конституционного суда) институту президентства.

Обратим внимание еще на один факт и тенденцию, обозначившуюся в трансформирующейся России. Ее политическое руководство, властно-управленческий аппарат, политические партии, значительная часть научного сообщества в своей деятельности исходят из молчаливой, но недоказанной посылки: существует некое универсальное "политическое благо",  которое заключается в сопоставлении человеческих ценностей и реального существования людей и выработке программ социальных преобразований. Осуществление таких процедур и  их практическая реализация рассматривается при этом как цель всех индивидов и групп, вовлеченных в политическое руководство обществом. Любая из предлагаемых программ выглядит как некий комплекс задач по достижению благосостояния, порядка, равенства, свободы, справедливости, образования, доступа к культуре и т.п. Из этой посылки вытекает не менее универсальное убеждение указанных социальных групп: люди, занимающиеся выработкой и реализацией программ социальных преобразований, являются носителями "политического блага" и желают передать его обществу, если оно выполняет указания политического руководства и властно-управленческого аппарата и поддерживает политические партии в их борьбе за власть.

Иначе говоря, господствующее представление  состоит в оценке политической деятельности как главного или крайне важного социального "блага". Если даже борьба за удержание и  использование власти влечет за собой нарушение права,  несправедливость, манипуляцию массовым поведением и сознанием, члены политического руководства страны, властно-управленческого аппарата и лидеры партий оправдывают необходимость таких  нарушений "благом", которое будет вытекать из их господства. Стремление к так полагаемому "благу" проникает в любую сферу, связанную с политикой. Тем самым предполагается, что стремление к власти и ее удержание в своих руках как главный мотив политической деятельности граждане должны оценивать позитивно. Указанная позитивная оценка связана с господствующими представлениями о социальном порядке, как некой разновидности иерархического устройства общества. Стало быть, гипотетическое "политическое благо" отличается от всех остальных человеческих благ тем, что создает для всех членов общества рамки их деятельности и потенциальных возможностей. Эти рамки закреплены в существовании и функционировании социальных институтов. А программы политических партий как раз предлагают всем гражданам и своим сторонникам свободу политической деятельности. Значит, свободу и в определении принципов деятельности социальных институтов.