Творчество М. Цветаевой в эмиграции. Афористичность и метафоричность поэзии

Содержание:

1. Введение

2. Творчество М. Цветаевой в  эмиграции. Афористичность и метафоричность  поэзии

3. Тоска по родине на чужбине  в лирике М. Цветаевой, умение  рисовать характер из деталей  быта, пейзажа

4. Жанровое многообразие произведений  эмигрантского периода, сочетание   разговорной  интонации с высокой торжественной лексикой – характерные черты ее поэтического стиля

5.Заключение

6. Список использованной литературы

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение

В мае 1922 года М.И. Цветаевой было разрешено  вместе с дочерью выехать за границу  к мужу С. Эфрону. С этого времени  начинается эмигрантское существование  Марины (кратковременное пребывание в Берлине, затем три года в  Праге, а с ноября 1925 — в Париже). Это время отмечено постоянной нехваткой  денег, бытовой неустроенностью, непростыми отношениями с русской эмиграцией, возрастающей враждебностью критики. Эмиграция явилась для поэтессы тяжелейшим испытанием, ибо она не желала идти в общем створе большинства  соотечественников: публично не поносила революцию, всячески славила свою родную Россию. «Надо мной здесь все люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии (защиты – нет),– писала она,– нищеты, в которой я живу, вы себе представить  не можете, у меня же никаких средств  к жизни, кроме писания. Муж болен  и работать не может. Дочь вязкой шапочек  зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) живем, то есть просто медленно подыхаем с голоду… Не знаю, сколько  мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов не дам».

Так и было с ней всегда, во весь период ее многотрудной зарубежной жизни. Мужественно борясь с нищетой  и болезнями, в обстановке полнейшего отчуждения от эмигрантских литературных кругов, страдая от морального одиночества, она не выпускала пера из рук, создавая стихи.

Правда, были люди, которые всячески пытались помочь талантливой поэтессе. Под одним из стихотворений («Руки  даны мне») Марина Цветаева (спустя четверть века после его написания) помечала, что оно посвящено Никодиму Плуцер-Сарна, который «сумел меня любить», «сумел любить эту трудную вещь – меня». Их знакомство произошло весной 1915 года, и Никодим стал одним из искренних ее друзей, помогал, поддерживал  в трудных житейских обстоятельствах.

 

1. Творчество М. Цветаевой в эмиграции. Афористичность и метафоричность поэзии

Летом 1921 г. Цветаева получила известие от мужа Сергея Эфрона, который после  разгрома белой армии оказался в  эмиграции, и в мае 1922 г. она вместе с дочерью выезжает из Советской  России первоначально в Берлин, а  затем в Прагу, где С. Эфрон  учился в университете.

Чешский период эмиграции Цветаевой  продолжался более трех лет. За это  время она выпустила в Берлине  две авторские книги - «Ремесло. Книга  стихов» (1923) и «Психея. Романтика» (1923), включавшие в себя произведения последних  лет из числа написанных еще на родине. Ее поэтическое творчество этих лет претерпело существенное изменение: в нем отчетливо обозначился поворот в сторону крупноформатных полотен. Лирика, в которой преимущественно сохранились ее ведущие темы – любви, творчества и России, только последняя приняла вполне определенный ностальгический характер, – пополнилась такими произведениями, как «Поэт» («Поэт – издалека заводит речь. / Поэта – далеко заводит речь...»), «Попытка ревности», «Молвь», «Русской ржи от меня поклон...», «Расстояние: версты, мили...» И все же центральное место в чешских работах поэта занимают поэмы – «Поэма Горы» (1924, 1939) и «Поэма Конца» (1924).

Тематически поэмы продолжают любовную лирику, но это как бы уже другое измерение темы, не только, конечно, в количественном отношении, в объеме произведения, прежде всего это иной уровень постижения феномена любви. Это не зафиксированная эмоция, но философско-драматическое решение  темы с элементами (особенно в «Поэме Конца») трагического звучания. Здесь  возникает аналогия с поэмами  Маяковского («Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Про это»).

Символично странноватое на первый взгляд название «Поэма Горы», оно вычерчивает  резкое членение цветаевского поэтического мира по вертикали - от земли к небу, от быта к бытию. Гора эта реальна, она возвышается над городом («на  исходе пригорода»), это место прогулок влюбленных или обрекающих себя на разрыв, но еще гора - это выброс вверх, это огромность чувства любви  и боли или, как образно и точно  сформулирует для себя героиня, «высота бреда над уровнем / Жизни». Чистый, честный и пресноватый быт, приземленность жизни пресекают мятежность порыва. Как это всегда бывает в поэзии Цветаевой, Он явно не дотягивает до уровня героини, личностное начало в Нем присутствует слабо. Он вообще, скорее, лишь объект приложения Ее страсти. Например, в «Послесловии», обращаясь к Нему, она говорит о Нем, но светится только ее Я:

Я не помню тебя отдельно

От любви. Равенства  знак....

Но зато, в нищей и  тесной

Жизни - ...жизнь, как она  есть» -

Я не вижу тебя совместно

Ни с одной:

- Памяти месть.

В «Поэме Конца» Цветаева еще раз  проигрывает ту же ситуацию последней  встречи, последнего совместного прохода  героев по сцене. Как и в «Поэме Горы» (оба произведения обращены к  одному лирическому адресату), запечатлен самый момент разрыва двух сердец: и страх, и боль, и гаснущая надежда на возврат любви, и предощущение опустошенности.

Сверхбессмысленнейшее слово:

Расстаемся. - Одна из ста?

Просто слово в четыре слога,

За которыми пустота.

Восхищенный Б. Пастернак, прочитав «Поэму Конца», писал Цветаевой: «С каким  волнением ее читаешь! Точно в  трагедии играешь. Каждый вздох, каждый нюанс подсказан... Какой ты большой, дьявольски большой артист, Марина!» (письмо от 25 марта 1926 г.).

Пастернак зорко увидел и высоко оценил именно стихию лиризма поэмы, суггестивное, обладающее силой внушения и заставляющее сопереживать чувство  героини. Своеобразие поэмы, ее исключительная непохожесть на другие подобные произведения в том, что в ней запечатлен лирический конфликт. Он не сводится к  противопоставлению любимая - отвергнутая, была любовь - прошла любовь. Если воспользоваться  характеристиками самого автора, то это  драма несовпадений его горизонтальной любви (вся в плоском земном пространстве житейского мира) с ее вертикальной любовью (вся - сбрасывающая оковы приземленности духовная устремленность из быта в  бытие), они и встретиться и  пересечься могли только в одной  точке на краткий миг. В том  и боль и обида ее, что любовь божественная - побеждена: «Безбожно! Бесчеловечно! / Бросать, как вещь, / Меня, ни единой вещи / Не чтившей в сем / Вещественном мире дутом!»

Осенью 1925 г. Цветаева с семьей перебралась  в Париж.

Во французский период жизни  Цветаевой стихов было написано относительно мало, но ярко и разносторонне раскрылся  талант Цветаевой-прозаика. Отчасти  это объясняется горько-шутливым признанием поэта, что стихи кормят хуже прозы, спартанские условия  скудного эмигрантского быта заставляли изыскивать возможности литературного  заработка, но значимо, безусловно, и  то, что возмужавший, вошедший в пору зрелости талант Цветаевой требовал разнообразных форм воплощения. Ею создана в эти годы автобиографическая и мемуарная проза, особенно ярки и значительны воспоминания о  поэтах: «Живое о живом» - о М. Волошине, «Пленный дух» - об Андрее Белом, «Слово о Бальмонте». Жанр «поэт о поэте» в творческом наследии Цветаевой  достиг заметных высот благодаря  ее зоркости, умению ухватить самую  суть поэтической души выдающихся современников. Сверх того, ею написано много литературно-критических  статей (наиболее значительные «Эпос  и лирика современной России», «Поэты с историей и поэты без истории»), и отдельно должно упомянуть письма Цветаевой, которые она любила и  умела писать - ее переписка с Б. Пастернаком и Р. Рильке вышла далеко за рамки их частных судеб, став примечательным явлением литературной истории.

Среди любимых ею имен друзей-поэтов-единоверцев  выделила она имя Пушкина. В юности естественным было обожание Ростана, при  осознании себя поэтом - поклонение Блоку, в свой расцвет она почувствовала  необходимость в Пушкине.

«Пушкиниана» Цветаевой состоит  из двух частей - цикла стихов к Пушкину (1931) и эссе-дилогии «Мой Пушкин» (1937). Местоимение «мой» вполне относимо и к названию подборки стихотворений; сама Цветаева подчеркивала, что это не присвоение права на любовь к великому поэту, а лишь желание показать своеобразие своего к нему отношения при сознании, что у каждого читателя это чувство такое же своеобразное. Глубоко личная приязнь к поэту возникла у нее еще в детские годы из осмысления факта гибели Пушкина на дуэли и из оригинального убеждения, что Дантес убил поэта, «потому что сам не мог писать стихи». Уже тогда, в детстве, из отношения к Пушкину и его судьбе выкристаллизовывалась та система ценностей и миропонимания, которая так ярко проявилась в творчестве Цветаевой: «...я поделила мир на поэта - и всех, и выбрала - поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать - поэта - от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались».

Так формировалось чувство «моего»  Пушкина от органического со-существования, со-жизни в одном времени и  пространстве с памятником Пушкину  на Тверском бульваре до неотделимости  образа моря от пушкинских строк «Прощай, свободная стихия...» У Пушкина  училась всему, легко и естественно. «Пушкин... заразил любовью», т.е. показал  обаяние всепоглощающего чувства-страсти, наполняющего жизнь человека особым смыслом и содержанием.

Потому и «мой» Пушкин, что  не принимался он ни в роли монумента, ни лексикона, ни русопята, ни мавзолея, а только так, как в заглавных  строках, - «Бич жандармов, бог студентов, / Желчь мужей, услада жен». Даже Петру I, которого недолюбливала, готова сделать послабление, потому что великий поэт через своего африканского предка Ганнибала, соратника императора, - «Последний - посмертный - бессмертный / Подарок России - Петра» («Петр и Пушкин»). Примечательно, что в этом заглавии поэт присоединен к великому реформатору, а в стихотворении «Поэт и царь», где в центре - Пушкин и современное ему самодержавие, поэт поставлен выше царя и характеристика самодержца безжалостна, как клеймо:«...Пушкинской славы / Жалкий жандарм... / Певцоубийца / Царь Николай / Первый».

В самом последнем абзаце своей  «Пушкинианы» Цветаева сказала о  нем так просто и так возвышенно, как будто не считала нужным усложнять  глубочайшее благородство мысли, как  выдохнула свою любовь, восторг и  уважение к нему: «Был Пушкин - поэтом».

Обращенность к памяти о других поэтах стимулировала тему творчества в ее собственных оригинальных произведениях, среди которых выделяются стихотворный цикл «Стол» (1933, 1935) и «Поэма Воздуха» (1927).

Цветаева верила в свой талант, но еще больше верила в то, что  для достижения успеха талант надо помножить на труд. Цикл «Стол» - это  ее ода поэтической работе. «Мой письменный вьючный мул» напоминает брюсовское «Вперед, мечта, мой верный вол». Неистребимое прилежание Цветаева готова поставить себе в заслугу  и не без гордости осматривает  созданное тяжелым трудом поэта, уподобленным труду землепашца (и  прежде она ставила их рядом: «В поте - пишущий, в поте - пашущий»):

Ты - стоя, в упор, я - спину

Согнувши - пиши! пиши! -

Которую десятину

Вспахали, версту - прошли,

Покрыли: письмом - красивей

Не сыщешь в державе  всей!

Не меньше, чем пол-России

Покрыто рукою сей!

Она взяла себе за правило, что «каждой строчки / Сегодня - последний срок», любила слово «ремесло» и считала труд лучшим учителем. Можно только догадываться, какой ценой достигнута та виртуозная легкость и монолитность стиха, которые поражают читателя.

«Поэма Воздуха» (1927) создавалась, если судить по авторской помете к  ней, «в дни Линдберга», т.е. под впечатлением ошеломившего современников достижения американского летчика, впервые  перелетевшего Атлантический океан  на самолете. Но при этом меньше всего  в поэме запечатлен сам факт совершившегося перелета; как всегда у Цветаевой, любое, даже грандиозное, захватившее  ее событие - всего лишь начальная  точка в развитии ее мысли и  эмоции. «Воздух» в системе исчисления поэта - то, что даже выше горы, это  все тот же взмыв по вертикали  в надмирность, гигантский отрыв  от суетного и земного. В стремлении отважного и дерзкого летчика  она почувствовала то самое сотворчество, которым не уставала восхищаться. Потому и пределом этому стремлению видит (чисто цветаевский образ) тот  час, «когда готический / Храм нагонит шпиль / Собственный» и - стремление далее - «когда готический / Шпиль нагонит смысл / Собственный...»

Ощущение абсолютной свободы и  раскованности в бесконечном  воздушном пространстве Цветаева воссоздает почти физически за счет прихотливой, порожденной буйной фантазией игры со словом: движение звука - как движение воздуха, мягкость звуков - как мягкость воздушных волн, а извивы и перебивы звука повторяют прерывистую  пульсацию набегающих порывов ветра:

Легче, легче лодок

На слюде прибрежий.

О, как воздух легок:

Реже - реже - реже...

Баловливых рыбок

Скользь - форель за кончик...

О, как воздух ливок,

- Ливок! Ливче гончей

Сквозь овсы, а скользок!

Еще в «Поэме Конца» героиня Цветаевой  вымолвила странную на первый взгляд фразу: «Расставание - просто школы / Хлебникова соловьиный стон», но только на первый взгляд. Ее постоянная тяга к афористичности, метафоре, настойчивая апелляция к будущему как единственному правомочному судье над поэтом, любовь к работе над словом, к своему (можно сказать «самовитому») слову, даже гордое сознание поэтической независимости - все это сближало ее с эстетической тезой футуристов. Вот почему так настойчиво из всех современных поэтов она выделяла Маяковского и Пастернака, посвятив рассмотрению их творчества едва ли не главную свою статью «Эпос и лирика современной России», вот почему в адресной обращенности ее лирики 20-30-х годов преобладают эти имена, наконец, вот почему, например, вся 7-я главка «Поэмы Конца» интонационно и строфически плотно укладывается в русло «Облака в штанах» Маяковского.