Жизненные ценности византийца. Дидактика и практика. Образ святого в византийской культуре

Буффонаду и маскарад ценила не только константинопольская улица, но и высшие слои византийской знати. Во дворце процветали шуты, потешно  передразнивавшие вельмож. Константин IX Мономах, покровительствовавший философам  и правоведам, устраивал во дворцовых садах волчьи ямы, аккуратно засыпанные ветками, и любил наблюдать из окна, как придворные внезапно проваливались под землю. Никита Хониат рассказал об играх, устроенных на масляницу во дворце для Алексея III Ангела и его ближайшего окружения: все действие было шутовским, пародийным, сознательно приземленным. Его открыл евнух, переодетый городским эпархом, выехавший на поле верхом на чучеле, сплетенном из ивовых прутьев и покрытом расшитой попоной, а сигнал к состязаниям подавал знатный юноша, ударяя евнуха-«эпарха» пяткой по заду.

Нестабильность византийской общественной жизни сама по себе создавала  особый психический склад — ощущение неуверенности, неустойчивости. Подготовка себя к вечной жизни еще более  способствовала утверждению подобных настроений. Недостаточное питание  при сравнительно обильном потреблении  вина, периодические посты, сменяемые  обильными трапезами, — все это  содействовало эмоциональной напряженности, равно как и искусственное  подавление полового влечения у монахов, составлявших значительную часть населения  империи. Византийцы много болели: жалобы на дурное самочувствие, на долгую прикованность к постели постоянно встречаются и йереписке. Улицы были полны калек и юродивых — то тащивших дохлую собаку под улюлюканье уличных мальчишек, то пристававших к девушкам. Хотя византийцы строили больницы и имели (во всяком случае в Константинополе) коллегию врачей, христианское отношение к болезни как к средству очищения от греховности оставалось здесь распространенным: в больных падучей, в умалишенных охотно видели божьих людей, и их бормотанию придавали высший смысл.

Психологическая неустойчивость отчетливо проявлялась в страсти  к гаданиям, к толкованиям снов, в распространенности суеверий, несмотря на то, что церковь в общем отрицательно относилась к гаданиям и суевериям. Византийцы были убеждены, что заячья кровь и гусиный жир помогают против бесплодия и что, наоборот, уберечься от беременности можно, привязав к голове завернутое в кожицу от финика зернышко, если его перед этим тащил муравей. То там, то сям появлялись волшебники: про одного рассказывали, что он посылает женщинам заколдованные плоды, которые возбуждают в них чувственность, и, листая «Книгу Соломонову», вызывает демонов, готовых ему служить. Другой, оказывается, перессорился в бане с соседями и, разгневанный, вызвал из труб с горячей водой черных, словно смола, людей, которые пинками вытолкали мывшихся. Звездочеты в правление Ма-нуила I предсказывали скорое сотрясение вселенной и столкновение величайших звезд. Паника охватила и васи-левса, и подданных: для жилья стали разыскивать пещеры, недоступные вихрям, из окон дворцов вынули стекла, чтобы их не разбило бурей, люди, подобно муравьям, рассказывает современник этих событий, Никита Хониат, прилежно рыли землю, строя себе убежища.

Но, по-видимому, эмоциональная  напряженность и резкость эмоциональных  переходов была в Византии все-таки менее острой, нежели на Западе в  раннее средневековье. Она смягчалась прежде всего свойственным византийцам юмором, любовью к забавной шутке, к веселой игре слов. Она смягчалась, далее, относительно большей рассудочностью византийцев, их склонностью рассуждать об общих предметах, о сущности божества и вселенной, и с любовью классифицировать факты, составлять комментарии и развернуто-медлительные описания — экфразы. Она смягчалась, наконец, выработанным здесь принципом идеального состояния человека — неподвижности. Совершенство выражалось в неподвижном, пассивном созерцании божества (через его «энергию» — в виде божественного света или через подобие, икону), в торжественной медлительности дворцовых церемоний, в застывшей пышности праздничного богослужения, подчас тянувшегося часами.

В этой связи чрезвычайно  показательно, что западное богословие ставило акцент на самом трагическом моменте предания о Христе — на крестных страданиях, на распятии, тогда как в центре византийской теологии оказывалось воплощение второго лица троицы, или, иначе говоря, примирение бога с человечеством. Чем же объясняется эта относительно меньшая эмоциональность психического склада византийцев? Казалось бы, следовало ждать от греков, южан, большей экспансивности, чем от их северных современников.

В какой-то мере мы могли бы искать разгадку в наследии греческой  философской мысли с ее стремлением  проникнуть в сущность мироздания, стремлением, которое сохранилось  и после утверждения христианства, но приобрело новый язык — язык богословия. Известное материальное благополучие, выгодно отличавшее Византию от раннесредневековых западноевропейских государств, по-видимому, также содействовало  смягчению эмоциональной напряженности. И природные условия севера, где  в помещениях не хватало света  и тепла, где лес с его загадочой жизнью зверей и оборотней подступал к самому порогу, должны были усиливать ощущение грозящей опасности. Сила государственного аппарата в Византии поневоле заставляла подданных василевса дисциплинировать себя, сдерживать проявления страстей: естественно, что бюрократическая система правосудия приучала византийцев к терпению в гораздо большей степени, чем раннесредневековый суд на Западе с его ордалиями и коллективным соприсяжничеством. Но было еще одно обстоятельство, влияние которого нельзя недооценивать. Это обстоятельство — свойственный византийцам индивидуализм. Перед лицом государства и перед лицом бога подданый империи стоял одиноко, его карьера и его спасение были его личным делом. Человек средневекового Запада оказывался значительно теснее связанным со своими социальными группами — с общиной, с корпорацией; иерархическое устройство общества сплачивало и оформляло эту общность. Его психология соответственно была больше подвержена воздействию общественных коллективов, влияние которых в Византии оставалось сравнительно незначительным. Но переживания и эмоции, как бы повторяемые социальной группой, закономерно становятся более мощными, более настойчивыми: эмоциональная напряженность в группе возрастает, тогда как рефлексия, наоборот, уменьшается. «Корпоративность» психологии на Западе превращалась в одно из средств, обострявших и углублявших эмоциональную напряженность, — относительный индивидуализм византийского общественного сознания, напротив, способствовал развитию рассудочности.

Литература. Литература В. опиралась на тысячелетние традиции древнегреческой литературы, на всём протяжении истории В. сохранявшей значение образца. Реминисценциями из античных авторов полны сочинения византийских писателей, принципы античной риторики, эпистолографии, поэтики сохраняли действенность. Вместе с тем уже ранневизантийской литературе присущи новые художественные принципы, тематика и жанры, выработанные частично под влиянием раннехристианских и восточных (преимущественно сирийских) традиций. Это новое отвечало общим принципам византийского мировоззрения и выражалось в ощущении автором собственной ничтожности и личной ответственности перед богом, в оценочном (Добро — Зло) восприятии действительности; в центре внимания уже не мученик и борец, а аскет-праведник; метафора уступает место символу, логические связи — ассоциациям, стереотипам, упрощённой лексике. Театр, осуждённый христианскими богословами, не имел в В. почвы. Превращение литургии в основной вид драматического действа сопровождалось расцветом литургической поэзии; крупнейшим литургическим поэтом был Роман Сладкопевец. Литургические песнопения (гимны) представляли собой кондаки (по-гречески «палочка», так как рукопись гимна наворачивалась на палочку) — поэмы, состоявшие из вступления и 20—30 строф (тропарей), завершавшихся одинаковым рефреном. Содержание литургической поэзии основывалось на преданиях Ветхого и Нового завета и на житиях святых. Кондак был по существу поэтической проповедью, иногда переходившей в диалог. Роман Сладкопевец, начавший применять тоническую метрику, широко используя аллитерации и ассонансы (временами даже рифмы), сумел наполнить его смелыми сентенциями, сравнениями и антитезами. История как повествование о столкновении человеческих страстей (Прокопий Кесарийский) сменяется историей церкви и всемирно-исторической хроникой, где путь человечества показан как теологическая драма столкновения Добра и Зла (Евсевий Кесарийский, Иоанн Малала), и житием, где та же драма развёртывается в рамках одной человеческой судьбы (Палладий Еленопольский, Кирилл Скифопольский, Иоанн Мосх). Риторика, ещё у Либания и Синесия Киренского отвечавшая античным канонам, уже у их современников превращается в проповедническое искусство (Василий Великий, Иоанн Златоуст). Эпиграмма и поэтическая экфраза (описание памятников), которые до 6 в. сохраняли античную образную систему (Агафий Миринейский, Павел Силенциарий), сменяются морализующими гномами.

  В последующие столетия (середина 7 — середина 9 вв.) античные  традиции почти сходят на нет, тогда как наметившиеся в протовизантийский период новые принципы становятся господствующими. В прозаической литературе основные жанры — хроника (Феофан Исповедник) и житие; агиографическая литература переживает особый подъём в период иконоборчества, когда жития служили задачам прославления монахов-иконопочитателей. Литургическая поэзия в этот период теряет прежние свежесть и драматизм, что внешне выражается в замене кондака каноном — песнопением, состоявшим из нескольких самостоятельных песен; «Великий канон» Андрея Критского (7—8 вв.) насчитывает 250 строф, отличается многословием и растянутостью, стремлением автора вместить в одно сочинение всё богатство его знаний. Зато гномы Касии и эпиграммы Феодора Студита на темы монастырской жизни при всей их морализации, подчас наивной, остры и жизненны.С середины 9 в. начинается новая полоса накопления литературных традиций. Создаются литературоведческие своды («Мириобиблон» Фотия — первый опыт критико-библиографической литературы, охватывавший около 280 книг), словари (Свида). Симеон Метафраст составил свод византийских житий, расположив их по дням церковного календаря.

  С 11 в. в византийской литературе (например, в творчестве Христофора Митиленского и Михаила Пселла) наряду с элементами рационализма и критикой монашеского быта возникает интерес к конкретным деталям, юмористическим оценкам, попыткам психологически мотивировать действия, использовать разговорный язык. Ведущие жанры ранней византийской литературы (литургическая поэзия, житие) приходят в упадок, окостеневают. Всемирно-историческая хроника, несмотря на попытку Иоанна Зонары создать подробное повествование с использованием работ лучших античных историков, оттесняется мемуарной и полумемуарной исторической прозой, где находят своё выражение субъективные вкусы авторов. Появляются воинский эпос («Дигенис Акрит») и эротический роман, подражавший античному, но вместе с тем претендовавший на аллегорическое выражение христианских идей (Макремволит). В риторике и эпистолографии возникает живая наблюдательность, окрашенная юмором, а временами и сарказмом. Ведущие писатели 11—12 вв. (Феофилакт Болгарский, Феодор Продром, Евстафий Солунский, Михаил Хониат и Никита Хониат, Николай Месарит) — преимущественно риторы и историки, но одновременно филологи и поэты. Создаются и новые формы организации литературного творчества — литературные кружки, объединявшиеся вокруг влиятельного мецената, такого как Анна Комнина, которая сама была писательницей. В противовес традиционному индивидуалистическому мировоззрению (Симеон Богослов, Кекавмен), культивируются отношения дружбы, которая в эпистолографии выступает чуть ли не в эротических образах («томление»). Однако разрыва ни с теологическим мировоззрением, ни с традиционными эстетическими нормами не происходит. Нет и трагического ощущения кризисного времени: так, анонимное сочинение «Тимарион» описывает путешествие в ад в мягко юмористических тонах.

ОТНОШЕНИЕ К СВЯТЫМ.

Действительно, господствовавшее в Византии мировоз зрение, подчеркивая примат духовного над телесным, отнюдь не содержало в себе осуждения плоти как таковой. Византийцы сохранили интерес к плотскому, и соответственно античные традиции в трактовке тела людей и животных не умирали здесь: кони на иллюстрациях к руководству Оппиана по охотничьему делу представлены в совершенно иллюзионистской манере, и часто на ларцах слоновой кости мы встречаем и античные мифологические сюжеты, и античную моделировку человеческих фигур.

Внимание и интерес  к плоти объясняются отчасти  тем, что для византийца она —  создание божье. Не только человек, но и всякая тварь вызывает сочувствие христианского писателя. Анонимный автор X в. повествует о бедствиях своего героя, низложенного патриарха Евфимия: враги сорвали с него одежду, били, таскали за бороду и, повалив на землю, топтали ногами — и почти такого же сострадания, как патриарх, удостаивается ослик, ему принадлежавший: бедное животное отовсюду гнали, его запрещено было кормить, и недруги патриарха даже замышляли удавить ослика. Герои византийских повестей удивительно близки животному царству: одного святого дельфин выносит из морской пучины, другому, умершему в пустыне, лев вырывает могилу...

Симеон Богослов, мистик, прославляющий пост и воздержание, тем не менее объявляет плоть божественной: каждый член его тела, каждый палец на его руке — это Христос, и потому, восклицает Симеон, нам не следует стыдиться обнаженности.

Но это не единственная причина средневекового интереса к  плотскому: тело вызывает внимание и  потому, что оно — коррелят духовного, необходимый элемент в системе  «верха» и «низа», грубостью своей  подчеркивающий возвышенность и  духовность. Избиение святых, их мучения и казни нередко описываются с откровенной подробностью: хлещет кровь, из распоротого живота вываливаются в уличную грязь внутренности, праведникам отрезают уши, выжигают глаза, отрубают руки и ноги. И точно так же в романе Никиты Евгениана «Дросилла и Харикл» счастливая встреча разлученных влюбленных завершается шумной пирушкой, во время которой пьяная старуха пляшет непристойный танец, сопровождая его еще более непристойными звуками, пока не грохается в изнеможении на пол.

Средневековые агиографы и историки постоянно говорят о своей приверженности к истине и напоминают, что господь ненавидит ложь. Но что такое ложь и что такое истина? Сами они смело стилизуют исторически индивидуальные черты своих героев, подменяют конкретную личность идеальным типом. Деяния людей превращаются в раскрытие божественной Идеи, а истиной оказывается не объективная точность изображения, но внутреннее правдоподобие.

Отсюда, может быть, и проистекает  то доверчивое отношение к мнимой подлинности реликвий, над которой  потешался уже в XI в. Христофор Митиленский. Обращиясь к монаху Андрею, скупившему 10 рук мученика Прокопия, 15 челюстей Феодора, 8 ног Нестора, 4 головы Георгия, 5 грудей Варвары, Христофор заявлял, что этот невежественный и доверчивый собиратель святых останков превращает подвижников в многоголовых гидр, а мучениц — в каких-то сук. В соответствии с принципом душеполезности определялась и авторская позиция. Автор — человек, и, памятуя о смирении как важнейшей христианской добродетели, оп сознательно изображает себя последним среди людей. Он и грешник, я безвестный, и необразованный. Он не достоин предмета, который берется описывать, и вообще он даже не помышлял о том, чтобы когда-нибудь взяться за перо. Но крайнее смирение внезапно превращается в свою противоположность: да, художник недостоин и лишен таланта, но он инструмент в руках божьих. Он пишет не потому, что осмыслил увиденное, но потому, что святой Дух (или в крайнем случае ангел) водит его рукой.