Мемуарно-дневниковое творчество участников блокады Ленинграда. Публицистический аспект

В главе «Спорящие голоса» Адамович и Гранин пишут: «Мы слушали, записывали, и не раз нам казалось: вот он — предел страданий, горестей, но следующая история открывала нам новые пределы горя, новую вершину стойкости, новые силы человеческого духа.

 Насыщение материалом  не проходило. Мы так и не  дошли до того ожидаемого края, когда дальнейшие рассказы уже ничего существенного не могут добавить к тому, что мы знаем. Может, этот край где то впереди, еще через тридцать, пятьдесят рассказов, а может, его вообще нет и такого насыщения не существует» [Адамович, Гранин, 1982, 8]. Авторы дают понять, что каждый рассказ – это своя отдельно взятая трагедия, которая в целом выливается в общую трагедию огромной страны.

  Голод – основная тема в рассказах блокадников. Слово «хлеб» обрело, восстановило среди всего этого свой символический смысл — хлеб насущный. Хлеб как образ жизни, хлеб как лучший дар земли, источник сил человека.

    Блокадница Таисия  Васильевна Мещанкина о хлебе  говорит, будто молитву новую  слагает:

 «Вы меня послушайте. Вот сейчас, когда я встаю, я беру кусок хлеба и говорю: помяни, господи, всех умерших с голоду, которые не дождались досытья поесть хлеба.

А я сказала себе: когда у меня будет хлеб оставаться, я буду самый богатейший человек.

Когда умирал человек и ты к нему подходил, он ничего не просил — ни масла, ни апельсина, ничего не просил. Он только тебе говорил: дай крошечку хлеба! И умирал!..

Я осталась, я не знаю, почему я, такая, осталась. Я не знаю почему. Я малограмотная.

У меня детство было тяжелое, отец и мать до революции умерли. Ну, почему я осталась? Может быть, для этого осталась, чтобы рассказать какую то там историю интересную?» [Адамович, Гранин, 1982, 9].   Массовый голод — это тихие смерти: сидел и незаметно уснул, шел — остановился, присел… Многие наблюдали, запомнили жуткую «тихость» голодных смертей.

 «Я шла с работы, и вот (угол проспекта Газа  и Огородникова) женщина одна  идет и говорит мне: „Девушка! Ради бога, помогите мне!“ Я  мимо шла, говорю: „Чем я могу  вам помочь?“ — „Ну, доведите  меня до этого забора“. Я довела  ее до этого забора. Она постояла, потом опустилась и села. Я говорю: „Чем вам помочь?“ Смотрю, она уже и глаза закрыла. Умерла!» (Никитина Елена Михайловна) [Адамович, Гранин, 1982,15].

Но в осажденном городе люди не только голодали, не только умирали, не только преодолевали страдания — они еще и действовали. Они работали, помогали воевать, спасали, обслуживали других, снабжали ленинградцев топливом, собирали детей, организовывали больницы, стационары, обеспечивали работу заводов, фабрик. По сути говоря, это было в каждом рассказе блокадников — голод, холод, обстрелы, лишения, смерти и, следовательно, душевные проблемы, порождаемые страданиями, и тут же активность людей, то, что они делали, как боролись, несмотря ни на что.

К.П. Дубровина работала в зиму сорок первого — сорок второго года токарем на заводе: «Нам выдали талончики. На них дадут немножко жидкой-жидкой каши, а мы еще подходим и разбавляем кипятком, чтобы ее было побольше, вроде впечатление, что больше поел. Там кипяток стоял в столовой, и мы еще разбавляем. Потом у нас без карточек так называемый дрожжевой суп давали. Ну, в то время что только шло в рот, как говорится, то и ели. Вот потом мужчины, которые у нас остались по возрасту или по броне, потому что было что делать, знаете, вот даже в столовой сидит за столом и, видишь, упал и умер. Такой тихой смертью умирали, так спокойно… На заводе было страшно, конечно. Ну и что? Голодные у станков работали, всюду были выбиты окна, руки примерзали к металлу. Я работала в перчатках, потому что все примерзало… Потом уже мы и так не работали. Придем к началу — нет электроэнергии. Мастер говорит: «Сидите ждите». Сначала сидим по нескольку часов, ждем — нет электроэнергии. Потом уже стало это в дни превращаться, уже днями ее не стало. Нам говорят: «Приходите только дня через три». Мы стали меньше ходить на работу. Вот так примерно мы и работали, с промежутками все работали» [Адамович, Гранин, 1982, 22].

У каждого их тех, кого опрашивали авторы книги есть свой рассказ, своя трагедия, своя драма, своя история, свои смерти. Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному...

Но самыми пронзительными по своему драматизму являются детские дневники. К наиболее известным из них принадлежат дневники Тани Савичевой и Юры Рябинкина.

Дневник Тани Савичевой не был издан, в нем всего 7 страшных записей о гибели ее большой семьи в блокадном Ленинграде. Эта маленькая записная книжка была предъявлена на Нюрнбергском процессе, в качестве документа, обвиняющего фашизм.

Детская рука, теряющая силы от голода, писала неровно, скупо. Хрупкая душа, пораженная невыносимыми страданиями, была уже не способна на живые эмоции. Таня просто фиксировала реальные факты своего бытия - трагические «визиты смерти» в родной дом. И когда читаешь это, цепенеешь:

«28 декабря 1941 года. Женя умерла в 12.30 утра 1941 года».

«Бабушка умерла 25 января в 3 часа 1942 г.».

«Лека умер 17 марта в 5 часов утра. 1942 г.».

«Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи. 1942 год».

«Дядя Леша, 10 мая в 4 часа дня. 1942 год».

«Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра. 1942 г.»

«Умерли все». «Осталась одна Таня» [Адамович, Гранин, 1982, 5].

Юра Рябинкин, выдержки из дневника которого процитированы в «Блокадной книге», – это обычный мальчик 16 лет, который жил со своей матерью, сестренкой и теткой Тиной в Ленинграде, но энергия и жажда жизни которого поражают, несмотря ни на голод, болезнь, одиночество. Юра начинает вести свой дневник с начала войны, поначалу только старательно описывая события, происходящие в городе.

Как и для всех жителей Блокадного города, для Юры самым запоминающемся и жутким событием в первые дни была постоянная бомбежка, но в это время он не думает о смерти, не испытывает страх за себя, все это перекрывается необычайным интересом ко всему происходящему. В это тяжелое время ему впервые приходится познать смерть, голод, самого себя. Его семья и он уже подошли к этой черте – его мало начинает интересовать окружающие события, постепенно все мысли его сосредотачиваются на еде и тепле. Он не может привыкнуть к своим «сытым» соседям, постоянно про себя обвиняет их в том, почему они не могут делиться с ними хоть чем-нибудь малым.

Он стыдился и терзал себя, когда забирал у мамы и Иры их куски хлеба, завидовал тому, что Ире выдавали овсяное печенье, украдкой таскал из спрятанных запасов масло и капусту. Он ужасался этому, называл себя эгоистом – «Кем я стал»? Но наступали и такие моменты, когда борьба в нем между нестерпимым голодом и совестью, решалась в пользу последней. Он начинает в себе хорошие перемены: приносит уже за много дней полностью все выкупленные конфеты, делиться хлебом с мамой и сестрой и чувствует к себе за это их теплое отношение, он счастлив в эти моменты, ему хочется плакать, ему удалось, он выстоял.

Последние страницы его дневника очень тяжело читать. Происходит борьба Юры с неизбежностью смерти. Теряются остатки надежды на эвакуацию для него. Но он не думает о себе, понимает, что он «паразит», висящий на маминой с Ирой шеи, что они не могут его взять, так как он уже совсем не встает. Но ему так хочется жить, веровать, чувствовать. Он чувствует в себе страх и неизбежность смерти, но он одинок в своих страданиях: «Жизнь-копейка. Сколько человек жило до нас и сколько их должно было умереть. Но хорошо умереть, чувствуя и зная, что ты добился всего, о чем мечтал в юности, в детстве» [Адамович, Гранин, 1982, 117-118]. Это Юрины слова. Он умер, не осуществив свои мечты детства, но он сделал что-то другое, очень важное: он преодолел свои страдания, обрел себя в это ужасное, тяжелое время и остался человеком.

Последняя запись в его дневнике:

«6 января... Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама еле тоже ходит — я уж себе даже представить этого не могу, как она ходит. Теперь она часто меня бьет, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место, мешает и «притворяется» больным и бессильным. Но я ведь не симулирую свое бессилие, Нет! Это не притворство, силы (...) из меня уходят, уходят, плывут... А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит?

   И сейчас я, я, я...» [Адамович, Гранин, 1982, 71]

Все те сведения, которые опубликованы в «Блокадной книге», все воспоминания блокадников говорят о том, что в то время это была принципиально новая для СССР книга. В ней опубликовано слишком много трагического, но, тем не менее, это был честный взгляд на трагедию Ленинграда, потому что «Книга» хотя бы частично заполнила те белые пятна, которых в истории блокады было на тот момент слишком много.

  «Блокадная книга» стала фактором общественной жизни, она формировала общественное мнение в тех условиях, когда эта жизнь была, по сути, под запретом.

 

 

 

 2.2. Современные мемуарно-дневниковые публикации  участников Ленинградской блокады. Публицистический аспект

 

Наряду с официальными версиями блокадной жизни, в то время существовали и такие, которые не могли быть опубликованы в СССР, но за границей они издавались по своей правдивости, страстности и эмоциональности не уступали «Блокадной книге». Среди этих публикаций был дневник Елены Скрябиной. В 1964 году в Мюнхене на русском языке вышла ее книга «В блокаде», спустя восемь лет на немецком языке был издан ее «Ленинградский дневник», а в 1976 году в Париже на русском языке - «Годы скитаний». Во времена «железного занавеса» дневник ленинградки Скрябиной служил за рубежом главным и практически единственным свидетельством о трагической ленинградской эпопее в годы войны.

Для Запада Елена Скрябина стала летописцем ленинградской блокады. Автор известной книги «900 дней. Блокада Ленинграда» американский журналист Гаррисон Солсбери назвал ее дневник «памятником мужеству и выдержке русского народа».

Читаем выдержки из ее дневника: «Буквально на глазах люди звереют. Кто бы подумал, что Ирина Левицкая, еще недавно такая спокойная, красивая женщина, способна бить своего мужа, которого всегда обожала? И за что? За то, что он все время хочет есть, никогда не может насытиться. Он только и ждет, когда она что-нибудь достанет. Она не успеет войти в квартиру, как он бросается на еду. Конечно, она и сама голодная. А голодному человеку трудно лишиться последнего куска» [Скрябина 1964, 8].

«Заходила к одной знакомой, и она меня угощала новым кулинарным изобретением — желе из кожаных ремней. Рецепт изготовления таков: вывариваются ремни из свиной кожи и приготовляется нечто вроде холодца. Эту гадость описать невозможно! Цвет желтоватый, запах отвратительный. При всем моем голоде я не могла проглотить даже одной ложки, давилась. Мои знакомые удивлялись моему отвращению, сами они все время этим питаются» [Скрябина 1964, 12].

И еще более ужасающее: «…Уже не по слухам, а по достоверным источникам, то есть по сведениям из районов милиции, известно, что на рынке появилось много колбасы, холодца и тому подобного, изготовленного из человеческого мяса. Рассудок допускает даже эту страшную возможность: люди дошли до предела и способны на все... Первыми начали исчезать дети» [Скрябина, 1964,17].

Советское правительство, НКВД, а позже – КГБ не смогли уничтожить все доказательства того ужаса, который пережили ленинградцы. Благодаря самоотверженности некоторых из них, удалось сохранить дневники блокадников в семейных архивах, что дает нам сейчас возможность увидеть минувшие события в четком ракурсе. Так же, благодаря рассекреченным архивам, где хранилось множество бесценных рукописей, мы опять-таки можем отследить тот период ушедшей эпохи.

Дневник Елены Скрябиной, написанный много лет назад, стал подтверждением тех реальных  сведений о блокаде, что, благодаря современным исследованиям,  известны нам сейчас.

В начале 2013 года  журналистам показали готовящиеся к публикации, а также недавно опубликованные новые архивные материалы о блокаде.

Издательская группа "Лениздат" выпустила в свет новое, без купюр и цензурных изъятий, издание "Блокадной книги" Алеся Адамовича и Даниила Гранина. В книгу добавлены главы о фактах каннибализма при массовом голоде и о "Ленинградском деле" 1949 года, начавшегося с разгрома Музея обороны Ленинграда, и завершившегося массовыми арестами и расстрелами партийного и советского руководства, ученых, врачей, инженеров, которые пережили блокаду.

В архиве Даниила Гранина есть бесценные свидетельства - стенограммы расшифровок бесед с блокадниками, блокадные дневники, служебные записки членов бытовых бригад с марта по май 1942 года. Эти архивы автор в настоящее время постепенно передает в Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга.

Существуют фотографии, сделанные в декабре 1941 года. фотокорром ТАСС Александром Михайловым побывавшем в спеццехе, где выпекали ромовые бабы и варили шоколад для "избранных" - для тех, кто был на так называемом "литерном обслуживании". Фотографии были сделаны для того, чтобы на "Большой земле" показать, что в Ленинграде все не так уж плохо.

Кроме того, в энциклопедии, составленной петербургским историком Игорем Богдановым "Ленинградская блокада от А до Я" в главе "Спецснабжение" читаем: "В архивных документах нет ни одного факта голодной смерти среди представителей райкомов, горкома, обкома ВКПб. 17 декабря 1941 года Исполком Ленгорсовета разрешил Ленглавресторану отпускать ужин без продовольственных карточек секретарям райкомов коммунистической партии, председателям исполкомов райсоветов, их заместителям и секретарям исполкомов райсоветов" [Богданов 2010, 268]. 

Имеется запись от 9 декабря 1941 года из дневника инструктора отдела кадров горкома ВКПб Николая Рибковского: "С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак - макароны или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед - первое щи или суп, второе мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе - котлету с вермишелью, - а сегодня на первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой" [Богданов, 2010, 274].