Антропологические проблемы изучения клановых структур

У среднеазиатских народов  институт семейно-родственных групп  представлял собой группы по 10-15 и больше родственных семей, имеющих реального предка в третьем-пятом поколении. Эти семьи носили имя конкретного предка, причем у различных народов назывались они по-разному. Например, у каракалпаков - «коше», у таджиков - «авлод» и т.д. Члены группы старались жить компактно. У киргизов семейно-родственная группа жила общим аилом, имея свою структуру власти. По сведениям Т. Х. Ташбаевой у узбеков в наши дни в семейно-родственную группу входят обычно семьи братьев, но прежде в ней объединялись семьи более отдаленного родства, но восходящие к одному реальному предку.

В Калмыкии до сих пор  почти 85% горожан и более 90% жителей  села идентифицируют себя с той или  иной племенной группой. Э. Гучинова пишет о том, что ныне калмыки  с гордостью называют свои поселки, предприятия и магазины по имени своего рода: «Ики чонос» (Большие волки), «Ики бухус» (Большие быки), «Харнут» (Чернявые); стала актуализироваться идея принадлежности к знатному роду.

Подобная приверженность традиционному образу жизни не всегда рассматривается как тормоз, как негативный фактор, препятствующий избавлению общества, властных структур от старых форм организации.

Н. Н. Крадин считает, что  «в посттрадиционных восточных обществах  патронажно-клиентные отношения  выполняют важную стабилизирующую роль». Он подчеркивает, что немалое количество древних, средневековых и современных обществ Азии, Африки и Америки можно классицировать как режимы с авторитарно-традиционной системой властвования. «Однако деспотизм высшей власти на Востоке сильно преувеличен - пишет он. - С одной стороны стремление к неконтролируемому господству здесь всегда гасилось существованием на низовом уровне общинных, племенных, профессиональных и иных организаций, несколько смягчавших пресс власти на отдельного человека. С другой стороны, для традиционной (в том числе восточной) культуры характерно патерналистское восприятие государства подданными. Поэтому массы никогда не стремились изменить существующий порядок, а лишь требовали от верхов соблюдения справедливости».

В работах отечественных исследователей, в частности, в коллективной монографии  Д. Д. Амоголоновой, И. Э. Елаева, Т. Д. Скрынниковой, посвященной проблемам Бурятии, название одной из глав сформулировано в виде вопроса, в котором также видится попытка разрешить проблему клановости: «Родо-земляческая солидарность сегодня: ренессанс трайбализма или корпоративность модернизирующегося бурятского общества?». Здесь клановость выступает как родо-земляческая активность.

Родоплеменные отношения  являются основой существования  традиционного общества и могут в значительной степени определять характер трансформационных процессов социума на пути модернизации. Анархический социальный порядок в условиях неудачных реформ неизбежно актуализирует старые формы взаимоотношений. В том числе в экономическом плане близкие личностные связи между родственниками помогают им выживать, являются основой для взаимопомощи, взаимовыручки. В культурном плане люди начинают ориентироваться на старые виды деятельности, находят опору в вековых религиозных традициях и пр. И с этой стороны в реархаизации можно увидеть определенные плюсы, так как есть основа для восполнения духовного вакуума реформируемого, растерявшегося общества с культурной травмой, есть автономные микроструктуры общества, могущие стать основой возрождения и укрепления экономики.

Клановость может даже считаться неизбежной частью стратегии  развития трансформирующихся обществ. Западный исследователь японских корпораций В. Оучи и вовсе считает, что клановые формы во власти выгодно отличаются от бюрократических систем. Последняя имеет четко очерченные пределы своей эффективности, ведет к «внутреннему краху» организацию, так как ее природа жестка и негибка, люди не вовлечены в управление. Клановые же структуры для современного общества, по мнению ученого, гораздо более эффективны.

Однако, не надо забывать и о минусах клановости, при  которых сохраняются тенденции  иерархической структуры к непомерной раздутости, громоздкости, негибкости, самодостаточности и самоуспокоенности. В связи с этим Э. Банфилд употребил термин «аморальная семейственность», определяя с ее помощью культуру, которая испытывает недостаток коммунитарных ценностей, но при этом поощряет семейные связи. Когда родоплеменные отношения «вторгаются» в область управления обществом, властные решения принимаются не на основе рациональной целесообразности. Демократия здесь является лишь вывеской, конкуренция ведется не между индивидами, ассоциативными, по Хейвуду, группами, а между традиционными общинами.

В подобных условиях родственное  начало, на котором зиждется весь общественный строй этих народов, как пишет Н. Э. Масанов о киргизах и казахах, настолько неблагоприятен для лиц, которые не имели бы родственников, что даже в тех редких случаях, когда появляются личности совсем чуждые, они стараются приобрести покровителей и с этой целью становятся под защиту какого-нибудь влиятельного лица, присоединяются к его роду, становятся его сородичами.

Несмотря на то, что  и ученые, и политики, и большинство  населения азиатских регионов осознают проблему клановости, знают об особенностях традиционного менталитета, родоплеменных интересов, сами правящие группы редко когда признают этот фактор. В связи с этим следует упомянуть о сложностях методологического характера. Как изучать современную клановость - эту неформальную сторону политической жизни?

Высокостатусные группы, каковыми являются политические элиты, традиционно являются для исследователей одними из самых сложных. Основная причина  заключается в том, что ученые, как и все граждане, есть члены  общества, ограниченные определенными установками. По мнению французских ученых М. Пэнсона и М. Пэнсона-Шарло, к элитам затруднен доступ; на такие исследования редко когда бывает социальный оплаченный заказ, если гранты и выдаются, то для изучения элитных групп в целях более эффективного управления ими. Исследования чреваты также тем, что раскрывают механизмы власти и ее воспроизводства, вследствие чего работа ученого воспринимается властью как деятельность «шпиона» со всеми вытекающими из этого последствиями. Кроме того, как пишет Т. Б. Щепанская, у ученого будет проигрышной позиция в случае конфликта интерпретаций.

Н. Н. Крадин также пишет  о невозможности документальной фиксации явления, утверждая, что в  этом вопросе социологические опросы не могут адекватно отразить существующую ситуацию. Он считает, что прямая постановка столь щекотливого вопроса («Предпочитаете ли Вы, чтобы руководитель был Вашим родственником?» или «Если бы Вы были руководителем, то собрали бы вокруг себя своих родственников?») вызывает, как правило, однозначно отрицательный ответ. Ш. Кадыров вовсе утверждает, что открыто демонстрировать клановую лояльность чуть ли не так же опасно, как афишировать членство в мафии.

Есть, правда, еще возможность  формулировать вопросы не столь  прямо, а просить дать общую оценку ситуации тех же представителей чиновничества, как это продемонстрировано в опросе М. Н. Афанасьева среди слушателей Российской Академии государственной службы весной 1995 года. Было опрошено 128 управленцев, работающих на главных, ведущих, старших и младших должностях в органах государственной власти и управления 30 регионов, а также в федеральных государственных органах. Среди прочего, участникам опроса было предложено оценить, насколько распространены в управленческой среде следующие неформальные отношения: семейно-родственные связи, земляческие связи, связи однокашников (выпускников одного вуза), отношения личной преданности и покровительства. Ответы показали, что неформальные связи в аппарате весьма распространены. При этом прослеживается такая особенность: чем больше стаж работы служащих, с тем большей уверенностью и определенностью они говорят о распространенности подобных отношений. Судя по оценкам опрошенных, пишет М. Н. Афанасьев, семейно-родственные связи распространены несколько меньше, чаще встречаются связи земляков и однокашников. Но самыми распространенными и актуальными являются отношения личной преданности и покровительства, которые прямо-таки пронизывают аппарат.

Такие признания однако, фиксируют лишь общую тенденцию, не проясняя сути проблемы на местах. В регионах клановая солидарность, особенно связывающая властные структуры сверху донизу, не позволит добыть прямые доказательства ее существования в политике, ни письменные, ни устные. Представить себе ситуацию не сложно. Сторонний интервьюер подходит к начальнику, облеченному полномочиями кадровых назначений, с вопросом «Почему тот или иной человек получил определенную высокую должность?». В ответе прозвучит какая угодно причина (специальность назначенного, его стаж, опыт, квалификация, необходимые навыки и пр.), но только не признание родственной принадлежности человека к кому-то из вышестоящих или обмена должности на определенные услуги (лояльность, преданность, лжесвидетельство, молчание и пр.). Социальная практика будет предъявлять одно, а конкретные управленцы - совершенно другое.

В качестве примера можно  привести ответ президента Республики Тыва (1992-2002 гг.), председателя правительства  РТ (2002-2007 гг.) Ш. Д. Ооржака на вопрос журналиста: «Принимаете ли вы упреки в том, что окружили себя родственниками и земляками?» - «Могу здесь похвастать: в историю нашей республики я, наверное, войду как человек, который не по знакомству набрал кадры в правительство, а по профессиональному уровню». Несмотря на эти слова политика, правившего регионом в течение семнадцати лет, большинство политологов говорят о клане Ооржака и его противоборстве с другими кланами.

Также отрицает клановость и глава  Республики Татарстан: «Покажите, где  клан? Из этого клана есть кто-нибудь, кто достойно не служит Татарстану?», - искренне возмутился Минтимер Шаймиев в эфире радиостанции «Эхо Москвы» 30 марта 2005 г. Журналист газеты «Вечерняя Казань» так комментирует слова М. Шаймиева: «Конечно, в том, что сыновья Минтимера Шариповича его «не подводят, любят людей, эффективно работают», нет ничего плохого. Дай бог всем иметь таких же умных, энергичных, целеустремленных сыновей. Но есть ли у других возможность так же эффективно работать на благо республики? Клановость в том и заключается, что тот же Радик Минтимерович в считанные минуты может решить вопросы, на решение которых другие - не менее талантливые и энергичные - могут потратить годы и все равно ничего не решить».

Лишь изредка можно встретить  из уст официального лица признания  наличия клановости. Такое признание пресс-секретаря А. Акаева

К. Байялинова, например, цитирует Ж. Т. Тощенко: «Не секрет, что ответственные  работники высшего ранга в  основном приходят из того или иного  родового клана»; «Это реальность. В  нашей маленькой республике, куда ни повернись - всегда кто-то чей-то человек».

Все это ограничивает возможности  исследований высокостатусных групп. В свете сказанного, понятно, что  для анализа проблемы клановости в политической жизни исследователям надо тщательно подбирать методы. В частности, как пишет Т. Б. Щепанская, политические тексты (мемуары, речи и пр.), отражающие позицию политических деятелей, следует рассматривать с точки зрения не их собственно содержания, а роли, которую они играют в политической коммуникации. То есть предметом анализа становится сам политический дискурс.

Исследователи также отдают предпочтение методам включенного наблюдения, интервьюирования. Такой подход использовала уже упоминавшаяся ранее американская исследовательница К. Коллинс, которая  в середине 1990-ых годов три года вела полевые работы в Киргизии, Узбекистане, Таджикистане, интервьюировала жителей Казахстана и Туркмении. Это позволило ей зафиксировать много интересных тенденций и достаточно четко определить суть клановости во власти.

Т. Б. Щепанская предлагает относиться к данным методам с большой осторожностью, так как они порождают проблемы этического и методологического характера. Они касаются внутриполитических практик и отношений между политиками, публикация откровений может привести к определенным конфликтам, отразится на репутации и интервьюера, и исследователя, осложнит дальнейшее изучение групп. Потому автор предпочитает избегать прямого указания на имена своих информаторов, даже на организацию. Такая практика присутствует и у других отечественных политологов, которые занимаются изучением политических элит и неформальных отношений между ними.

Здесь необходимо также сказать  о таком аспекте, как положении  исследователей «внешних» и «внутренних». Очевидно, что на проблемы закрытости, отсутствия информации жалуются «внешние» наблюдатели. Например, исследователь В. Хлюпин свой доклад «Казахстанская политическая элита: между модернизацией и трайбализмом» на Втором Всероссийском конгрессе политологов (г. Москва, 2000 г.) начал именно с исследовательской проблемы: «Любое азиатское общество, Казахстан здесь отнюдь не исключение, всегда считалось, и действительно было достаточно закрытым. Стороннему наблюдателю редко когда удавалось проникнуть за кулисы официальной политики, докопаться до истины в завалах газетной и телевизионной информации. Механизм функционирования политической элиты, да и просто ее состав, относятся не просто к сфере государственных секретов, а скорее носят характер общественных «табу» - об этом не принято говорить, тем более с непосвященными».

Метод включенного наблюдения был  бы более удобным для исследователей в самом изучаемом обществе из числа местных ученых-политологов - «внутренних» исследователей. Но надо сказать, что развитие в целом  политологии в регионах весьма проблематично. Во-первых, как признают сами политологи, ни власть, ни население на местах не имеют интереса к развитию политологического знания, не верят по большому счету в политологию. Во-вторых, не хватает ресурсов, прежде всего кадровых. Политологами стала большая часть обществоведов, главным образом историки партии и научные коммунисты. Чаще всего они представляют в научных, образовательных учреждениях просто «балласт». В-третьих, качество научных исследований работающих политологов в регионах оставляет желать лучшего. В-четвертых, сильно проблематична самостоятельность, автономность исследований ученых, вписанных в имеющиеся социальные связи, в том числе и клановые. Вузовские, научные сообщества региона подконтрольны республиканским властям. Политологи вынуждены противостоять власти буквально поодиночке. Независимые работы могут тормозиться, даже пресекаться властью. Редко кто выдерживает такое испытание, многие «ломаются».