Мераб Константинович Мамардашвили

«Мы способны понять то, что написано в философском  тексте, — говорил он в «Картезианских размышлениях» 1981 года, — лишь в  том случае, если сумеем воспроизвести в нём (не слова, а сказанное в нём) как возможность нашего собственного мышления… То есть закон состоит в том, что если кто-то когда-то выполнил акт философского мышления, то в нём есть всё, что вообще бывает в философском мышлении».

Заставляя слушателей вслед за ним самим воспроизводить в себе мысли Канта, Декарта, Пруста как возможность их собственного мышления, он давал возможность каждому  пробудиться к собственной универсальности, «всечеловечности»: пройти собственными усилиями и сделать фактом собственной жизни «всё, что вообще бывает в философском мышлении».

Мыслитель, подобный ему, мог возникнуть только в постхристианской культуре: проработанной христианскими смыслами, но оставленной ими. В культурном пространстве, выстывшем после того, как христианские смыслы его покинули, но хранящем ту форму, которую они ему придали. Испытывающем тоску по этическому измерению мышления, по его этическому пафосу.

Он говорил: «Философия знала и снова обновляет в  ХХ веке ощущение одной простой идеи. Её можно выразить так: куда нам до нового человека, то есть совершенно другого  какого-то человека, <…> когда мы не есть даже то, что мы есть. <…> человеческим существом я называю то существо, которое совершило акт индивидуации. Вместо него и за него никто не может его совершить. Это означает: то, что мы эмпирически видим как людей, не есть люди. Мы есть люди в той мере, в какой мы выполнили то, что в нас потенциально есть человеческого…»

Помимо и прежде того что он был философом-профессионалом, возделывателем интеллектуальной традиции, он занял в нашей культуре нишу проповедника для интеллектуалов. Вёл  человекообразующую работу, которую в европейских обществах веками выполняла религия.

Он апеллировал  прямо к человеческому ядру каждого  из своих слушателей‚ к тому, что предшествует всем социальным и  биографическим определениям. К бессмертной  душе. (Так и говорил: «Забудьте, что вы несёте ответственность за всё, что происходит в мире. Вы в ответе только перед собственной бессмертной душой».)

С одной только разницей: он не проповедовал. Не учил в прямом смысле слова. Он всего лишь думал на глазах у своей аудитории, никогда не зная заранее, к чему придёт. Он ставил на себе эксперимент полного  присутствия в мысли.

Мамардашвили — философ par excellence — стал явлением прежде всего этическим, а уж потом интеллектуальным. Считать ли это недопониманием? Пожалуй, всё-таки да. Вряд ли он был понят своей довольно широкой аудиторией во всей полноте своих смыслов. Зато он был очень остро пережит.

Очень похоже на то, что он был единственным, благодаря  кому нашим соотечественникам случилось  пережить рождение мысли как личное событие, личное потрясение.

Конечно, его восприняли и как учителя нонконформизма, и это тоже правильно, хотя и неполно. Его лекции были уроками метафизического  одиночества — понимания этого  одиночества и принятия его как  миссии.

«Вся проблема мышления состоит в каждоактном преодолении кажущейся жизни, — говорил он. — Причём этот акт необходимо повторять снова и снова. Кажущаяся жизнь преследует нас во всех уголках нашей души и мира, и мы должны изгонять её из всех уголков и делать это постоянно. Я же вам говорил, что агония Христа будет длиться до конца света, и всё это время нельзя спать».

Это вот, пожалуй, главное  — независимо от того, христиане  мы или нет: преодоление кажущейся  жизни. Одинокое, ответственное, на свой страх и риск.

О том, насколько  полным, почти смертельным для  него было включение в мысль, свидетельствует  один случай. В начале 1981 года, вспоминал  Юрий Сенокосов, Мераб читал лекции о Декарте. Лекции начинались в десять утра. Мераб был редкостно пунктуален, не опаздывал никогда и никуда. «И вот однажды все собрались, огромная аудитория, ждут, а Мераба нет. Опоздал на сорок минут. Извинился и начал лекцию». А близким друзьям потом рассказал, что ночью к нему во сне приходил Декарт. Они разговаривали. Он проснулся оттого, что горлом хлынула кровь.

Оказал ли Мамардашвили влияние на отечественную философскую мысль как таковую? Вопрос сложный. Есть профессиональные философы, которые тесно общались с ним, испытали его сильное воздействие и даже считают себя его учениками — например, ныне здравствующий Валерий Подорога. Но каждый из них, в частности тот же Подорога, делает своё, довольно далёкое от того, чем занимался Мамардашвили. В строгом смысле учеников, то есть прямых продолжателей начатой им интеллектуальной работы, у него не было. Он не создал школы.

Людвигу Витгенштейну обязаны своим существованием по меньшей мере три крупных интеллектуальных течения, без которых немыслимо ушедшее столетие. Раннего Витгенштейна считает своим предшественником логический позитивизм, позднего — оксфордская лингвистическая философия и американская философия лингвистического анализа.

Эффект Витгенштейна

И это не случайно: он вообще не располагал к ученичеству.

Кстати говоря, Учителя — единственного, с большой  и незаменимой буквы — не было и у него самого. Как этот человек  стал самим собой, могло бы показаться большой загадкой, если не помнить  о том, что, согласно глубочайшему убеждению  самого Мамардашвили, по-настоящему человек создаёт себя только сам. Вот он и создал — отталкиваясь от того материала, который исторически случился.

«Начало, — говаривал  он, разумея всякие решительно личные обстоятельства, — всегда исторично, то есть случайно». В кромешном 1949 году сын кадрового военного, комиссара  стрелковой дивизии, родившийся в Гори — в одном городе со Сталиным («…Очевидно, — комментировал Сенокосов, — во искупление его злодеяний»), с детства уверенный, что будет философом, приехал в Москву поступать в университет. Можете себе представить, какое отношение к философии имело то, что там в это время происходило.

Учиться ей не было настоящей возможности даже по книгам. Сам Декарт вместе с идеалистом Платоном ещё по указу Ленина числились  в списке запрещённых авторов. О  Кьеркегоре, Хайдеггере, Гуссерле, Витгенштейне можно даже и не заикаться. Оставалось работать с тем, что есть, — и интеллектуальная биография Мамардашвили и его друзей, юных вольнодумцев (а в одно время с ним на философском факультете учились Георгий Щедровицкий, Юрий Левада, Юрий Карякин, Борис Грушин, Александр Пятигорский, Александр Зиновьев, Эвальд Ильенков), началась с Маркса. Нет, сын комиссара, все студенческие годы не расстававшийся с первым томом «Капитала», отнюдь не готовился в партийные идеологи. Его интересовала не политическая сторона дела, а чисто мыслительная. Маркс навёл его на мысль стать — вместе с Грушиным, Зиновьевым и Щедровицким — одним из основателей Московского логического кружка.

«Для нас логическая сторона «Капитала», — говорил  он много позже, — если обратить на неё внимание, а мы обратили —  была просто материалом мысли, который  нам не нужно было <…> выдумывать, он был дан как образец интеллектуальной работы».

Там, где основная часть современников не видела ничего, кроме незыблемого идеологического авторитета, Мамардашвили увидел проблему. Он, как рассказывал об этом десятилетия спустя, увидел тогда «перед собой теоретическую задачу: понять, что такое текст? Что такое сознание?». «Сама постановка этих вопросов, — объяснял он, — отвечала тогда моим анархистским устремлениям, желанию получить свободу в жизни как таковой. Я жаждал внутренней свободы, и философия оказалась тем инструментом, который позволял мне её добиться... [И в этом] мне помог Маркс. Ведь в молодости он начинал именно с критики сознания — на уровне критики идеологии».

Это среди прочего  история опять-таки о том, что  дело не в текстах и не в материале. Да и не в учителях. И даже не в  среде. Потому что со многими своими соучениками по философскому факультету Мамардашвили тоже существенно разошёлся впоследствии.

Он, полжизни читавший лекции и ставший знаменитым именно благодаря этому, был уверен, что  научить — то есть передать некую  готовую сумму знаний и навыков  — в философии в принципе никого не возможно. Можно только показать пример, который, в свою очередь, можно  воспринять или не воспринять, следовать  за ним или не следовать. И который, главное, каждый воспринимающий неизбежно  встроит в решение собственных  задач. Может быть, даже далёких от философии как таковой. Так оно и получилось.

В конце концов, Сократ, с которым ещё при жизни  сравнивали Мамардашвили, никакой школы тоже не создал. Но примечанием к записям (наверняка вольным!) его ученика Платона стала, как заметил Уайтхед, вся европейская философия.

ущностей (платоновских идей).