Екатерина Великая

Участие местной администрации  — воевод и губернаторов — выражалось в том, что они открывали собрание прибывших на выборы дворян и горожан  и руководили избранием предводителя, под председательством которого происходили выборы депутата. «Обряд»  обучал избирателей непривычному делу — технике выборов. Голосование  производилось шарами, бросаемыми в  ящик, накрытый сукном и поделенный на две половины: на одной написано «избираю», на другой — «не избираю»; подсчет голосов производил предводитель в присутствии избирателей. Избранным  в депутаты считался кандидат, набравший  более половины голосов. Закон предписывал  избирателям поздравлять депутата, а последнему — благодарить избирателей.

В отличие от Земских соборов, где избранный сам нес бремя  расходов на поездку и пребывание в столице, депутату Уложенной комиссии предоставлялось множество льгот  и привилегий, превращавших депутатскую  должность в престижную и респектабельную. Депутат, «в какое бы прегрешение ни впал», освобождался от казни, пыток и телесных наказаний. Он не мог быть привлечен к ответственности без санкции императрицы, его имение подлежало конфискации только в том случае, если он являлся должником. Во время работы комиссии ограбление, избиение и убийство депутата карались удвоенной мерой наказания.

Интерес к депутатской  должности поощрялся жалованьем, выдававшимся сверх получаемого на службе. Привлекал депутатов и золотой знак на золотой цепи ценой в 67 рублей 89 копеек. Правда, после смерти депутата значок надлежало сдать в казну, но зато депутату-дворянину разрешалось внести изображение значка в фамильный герб[99].

Льготы и привилегии депутатам  дали основание мемуаристу А. Т. Болотову заявить: «Многие ужасно добивались места депутата, ласкаясь отчасти определенным жалованьем, а отчасти другими выгодами».

Реализация «обряда» встречала  немало трудностей. Одна из них состояла в том, что подавляющее большинство  дворян, несмотря на Манифест 1762 года о  вольности дворянской, продолжали служить  и пребывали не в имениях, а  далеко за их пределами. Так, в Волоколамском  уезде постоянно живших в имениях  помещиков оказалось 15 из 60, в Звенигородском — 3 из 80, в Гороховецком — 7 из 63. Выход нашли, предоставив отсутствующим избирателям право подавать письменное заявление («голос»), в котором они выражали согласие с содержанием наказа депутату и отдавали свой голос кандидату, получившему большинство голосов наличных избирателей.

Закон запрещал администрации  вмешиваться в выборы, но, видимо, было немало случаев, когда воеводы  и губернаторы оказывали давление на избирателей, протежируя угодным  им лицам. Однако источник зарегистрировал  единственный случай подобного давления: оренбургский губернатор Рейнсдорп поддержал в качестве кандидата в депутаты безвестного секунд-майора Толстого, и тот получил больше голосов, чем известный ученый и краевед П. И. Рычков.

А. Т. Болотов резко отрицательно оценивал депутатский корпус, полагая, что избиратели отдавали голоса не самым лучшим представителям дворянского сословия. «Выборы, — сетовал мемуарист, — начались производимы быть везде по пристрастиям; выбирали и назначали не тех, которых бы выбирать к тому надлежало и которые к тому были способны и другие достаточные, а тех, которым самим определиться в сие место хотелось не смотря нимало, способны ли они к тому были или неспособны»[100].

Хотя содержание депутатских  наказов находится в прямой зависимости  от социальной принадлежности их составителей, в них нетрудно обнаружить несколько  общих черт.

Одна из них состоит  в том, что депутатские наказы существенно отличаются от «Наказа» императрицы. Та витает в облаках, рассуждает об обществе и государстве в целом, высказывает общие суждения, в  то время как наказы депутатов, из какой бы сословной среды они  ни вышли, отличает приземленность, не выходящая за границы уезда и города. Видимо, все составители депутатских наказов буквально поняли задание указа 14 декабря 1766 года излагать «нужды и недостатки каждого места». Скорее всего, самокритичное заявление тульских дворян, скромно просивших извинения за нескладно составленный наказ «по непривычке нашей в сем упражнении», следует распространить и на прочие наказы.

Вторая общая черта, образно  сформулированная М. М. Богословским, состоит в том, что наказы — «надежный фонограф, записавший хор провинциальных голосов»[101]. Иногда в этом хоре, как правило состоявшем из безголосых певцов, появлялись запевалы и солисты, позволявшие себе высказывать неординарные мысли. В подавляющем же большинстве наказов найти что-ли-бо неординарное крайне затруднительно. Вполне типичным был наказ волоколамских дворян с заявлением, что они ни в чем нужды не имеют. Единственное их желание состояло в поручении депутату «крайнее старание приложить» об изготовлении статуи императрицы — «как главнейшее наших нужд и прошений». Дворяне Юрьев-Польского уезда жаловались на свое скудоумие, а дворяне Кадыевского уезда Костромской губернии не обнаружили более существенных невзгод своей жизни, чем ограничение частного винокурения[102].

Жалобы мелкого житейского значения и даже выражение полного  благополучия можно обнаружить и  в крестьянских наказах. Крестьяне  Богословского погоста Цивильского уезда заявили: «И ныне мы находимся во всяком удовольствии». Забавным выглядит пожелание крестьян Нижегородского уезда, «не оставить ли матерной брани» в присутственных местах[103].

Наконец, дворяне в массовом порядке и весьма охотно заимствовали содержание наказов дворян соседних уездов, внося в них по мере крайней  нужды некоторые коррективы. Выявлена, например, близость содержания наказов  дворян Тульского, Ливенского, Одоевского и Воротынского уездов; Луховского, Костромского и Ярославского уездов; Верхнеломовского — Нижнеломовского, Бежецкого — Углицкого и других[104].

Ни один из дворянских наказов  не протестовал против крепостнического режима. Напротив, чаяния помещиков  были направлены на его укрепление и расширение своего права на личность крестьянина, результаты его труда  и владение землей.

С наибольшей напористостью  они обрушивались на существовавший порядок оформления сделок на куплю, продажу, мену, передачу имения по наследству, требовавших значительных расходов, — все документы хранились  в Вотчинной коллегии в Москве, куда надлежало отправляться. Дворян не устраивал и закон, ограничивавший их право распоряжения собственностью: имение полагалось разделять равными  долями всем сыновьям, в то время  как среди них попадались моты и расточители, недостойные наследства.

Редко какой наказ обходил  молчанием грабежи и разбои. Пензенские дворяне жаловались: «…кого из помещиков  в домах застанут, мучат злодейски, пытают, жгут огнем, режут и на части  разрубают и прочими бесчеловечными мучениями… а особливо дворянство умерщвляют, а дома их с жительством выжигают». Не менее жуткая картина изображена в Белевском наказе: дворяне писали, что в разбойники подались их дворовые люди, мстящие им за наказания, учиненные за «предерзости»[105].

Ни один из дворянских наказов  не проходил мимо бегства крестьян, считая его «главнейшим изнеможением», причем ни одному из составителей не пришла в голову мысль, что виновниками  бегства являлись сами дворяне, налагавшие на крестьян неимоверные повинности или подвергавшие их жестоким истязаниям и вынуждавшие бежать либо на окраины  страны, либо в соседнюю Речь Посполитую. По подсчетам смоленских дворян, за границей находилось более 50 000 беглых. Дворяне видели два способа борьбы со злом: увеличение численности карательных отрядов в рамках уездной администрации и расширение прав помещиков.

Не довольствуясь указом 1765 года, разрешавшим помещикам ссылать  в Сибирь и на каторгу строптивых крепостных, некоторые дворяне требовали  применять к ним смертную казнь. Ливенские дворяне ратовали за то, чтобы не ставить в вину помещикам и их приказчикам смерть крестьянина, «если учинится ему паче чаяния при бою плетьми, батожьем или палками в наказание за предерзости». Не меняла дела даже мало что значившая оговорка: «Как помещикам, так и прикащикам, естли беглый, паче чаяния, при наказании умрет, в вину не ставить»[106].

В некоторых наказах предъявлялись  претензии к местной администрации  и судопроизводству. Так, ряжское дворянство жаловалось на беспробудное пьянство канцелярских служителей, не имеющих страха перед начальством, а лихвинские дворяне — на неуважительное отношение канцелярской мелкоты к заслуженным дворянам, которым отвечают «грубо и неучтиво»[107]. Громко звучал голос дворян, требовавших создания сословных корпораций в уездах, организации контроля за неукоснительным соблюдением законов местными властями. Раздражение дворян вызывали высокие судебные издержки и судебная волокита: в иных случаях затраты на приобретение гербовой бумаги и оплату посыльных за ответчиком превосходили сумму иска.

Некоторые наказы ополчались против отмены пыток и смертной казни  и требовали возврата к прежней  практике. Алаторские дворяне полагали, что увещевание священника, которым указ 1763 года заменял пытку, может иметь эффект только у «просвещенного и политизированного» народа, «а российский народ то уже такое окамененное сердце и дух сугубый имеет, что не только священнику, но и в розыску, когда его пытают, правды не скажет».

Составители некоторых дворянских наказов проявляли заботу и о  крестьянах. Боровские дворяне были убеждены: «Ничто так крестьян не разоряет, как в сборе подвод, паче в работную пору»[108]. Немало жалоб было высказано в адрес рекрутской повинности, которую считали необходимым заменить вербовкой вольных охотников. Не устраивала дворян и постойная повинность (обязанность крестьян предоставлять квартиры маршевым ротам): нередко офицеры занимали крестьянские избы, изгоняя из них хозяев, а солдаты объедали крестьянские семьи.

Орловских дворян беспокоило отсутствие на селе медицинской помощи: они «соболезновали о жизни человеческой, взирая на сей бедный народ, которые умирают как скоты, без всякого призрения, иногда от самой малой раны, которую можно было бы и пластырем залечить»[109].

Заметим, однако, что филантропия  дворян не всегда была бескорыстной: все  наказы сетовали на обременительность  не владельческих, а государственных  повинностей, ведь уменьшение последних  давало возможность увеличить поборы в свою пользу.

Дворянские наказы, как  видим, были пронизаны сословными требованиями. Прямодушнее других высказались  кашинские дворяне, полагавшие, что «всякого рода людям, как дворянству, так и купечеству, равным образом и разночинцам, пожалованы были генеральные привилегии, дабы каждый род имел свои преимущества и один в прерогативы другого не вступал, и всякий бы пользовался тем, что будет привилегирован»[110].

Но в том-то и дело, что  дворяне постоянно вторгались в  прерогативы сословия горожан, требуя не только исключительного права  владеть населенными имениями, но и того, что горожане считали своей  монополией: строительства промышленных предприятий, права заниматься внутренней и внешней торговлей, а также  промыслами. Горожане, в свою очередь, зарились на дворянскую привилегию, суть которой четко и образно выразил С. М. Соловьев: в Уложенной комиссии раздавался «дружный и страшно печальный крик: „рабов!“»[111].

Десятки городских наказов  требовали права владеть крепостными  на том основании, что купцам «на  наемных положиться не можно» и что  купцы, «не имея в своем владении собственных крепостных людей, несут  крайние себе убытки и немалые  изнеможения».

По-иному мотивировали необходимость  восстановления права покупать крепостных к мануфактурам, отмененного в 1762 году, владельцы крупных предприятий. В городских наказах Костромы, Углича, Вязьмы и Астрахани было сказано, что без собственных  крестьян «фабрик и заводов размножать и в лучшее состояние приводить  никак не можно, понеже вольные люди не могут быть в таком послушании, как собственно приписной или  крепостной».

Все прочие требования городских  наказов не выходили за рамки традиционных посадских чаяний, высказанных еще  в челобитных посадских людей  накануне принятия Уложения 1649 года. Суть их состояла в том, что занятие  торговлей и промыслами — это  монополия горожан и все, кто причастен к этим занятиям, должны быть записаны в посад. Горожане, как бы запамятовав о своих поползновениях на владение крепостными и ношение шпаги, требовали «узаконить, чтоб каждый чин по собственному званию своему свою должность исправлял и в право купеческое ни под каким образом не вступал».

Десятки городских наказов  дружно защищали тезис, «чтобы всеми  торгами, промыслами, подрядами пользовалось бы одно купечество». Особенно ретиво и настойчиво требовали запрещения торговать крестьянам, так как  их участие в торговых операциях  наносило горожанам непоправимый ущерб. Горожане безгранично верили в силу полицейских репрессий: надлежало  в селах и деревнях закрывать  торжки, конфисковывать у торгующих крестьян продаваемый товар, подвергать их штрафам и даже наказанию батожьем.

Довольно часто горожане жаловались на «изнеможение» от выполнения посадских служб, в особенности  в отъезд по питейным и соляным  сборам, на конкуренцию со стороны  не помещичьих, а государственных  и экономических крестьян, а также  разночинцев, на заведение крестьянами  предприятий на имя помещика. Встречаются  требования об отводе земли под выгоны, где можно пасти скот, о разрешении иногородним купцам вести только оптовую торговлю, жалобы на волокиту в судебных учреждениях и т. д.

В некоторых наказах, например города Архангельска, встречаются жалобы на неудовлетворительную постановку образования для купеческих детей, отсутствие учебников, но такого рода суждения встречаются редко[112].

Скуднее дворянских и городских  оказалось содержание наказов государственных  крестьян. Все они напоминают обычные  челобитные. Общим местом для всех наказов государственной деревни  становилась жалоба на «изнеможение»  от подушной подати. На втором плане  — жалобы на необходимость содержания в порядке дорог, что при низкой плотности населения крайне обременяло крестьян.

Если наказы черносошных  крестьян Севера содержали два-три  пункта, то наказы однодворцев были несколько пространнее. Их лейтмотив  — жалобы на помещиков, захватывавших  у них земли, на бесполезность  обращения к местной администрации. Жалобы на «изнеможение» от податного  бремени у них на втором плане.

Наиболее обстоятельно свои нужды излагали государственные  крестьяне, приписанные к металлургическим заводам на Урале. Основательность  их наказов объяснялась огромным опытом подачи челобитных, в которых  крестьяне из года в год жаловались на произвол заводовладельцев и их приказчиков.