Екатерина Великая

Утвердить на польском троне  Понятовского было значительно труднее. Екатерина понимала, что своей цели она достигнет тем быстрее, чем теснее сблизится с прусским королем.

Третий пункт договора Петра III с Фридрихом II предусматривал совместные действия против нововведений в политическом строе Речи Посполитой, в частности установления наследственной монархии. Договаривавшиеся стороны обязались, кроме того, покровительствовать диссидентам. Договор оставался в силе и при Екатерине. Фридрих заверял, что будет поддерживать все ее притязания в польском вопросе: «Я соглашусь, — писал король императрице, — избрать из всех претендентов того, которого вы предложите». Екатерина благодарила Фридриха астраханским виноградом и астраханскими и царицынскими арбузами. Она писала королю: «Таким образом как можно тише с помощью вашего величества дадим, когда представится к тому случай, короля Польше». 8 октября 1763 года она рекомендовала предоставить трон Понятовскому, и Фридрих II одобрил ее выбор: «Та самая рука, которая раздает арбузы, с одной стороны, жалует короны, а с другой — поддерживает мир в Европе». О поляках король отзывался так: «Большинство поляков пусты, трусливы, гордятся, когда почитают себя защищенными от опасности, и пресмыкаются, когда опасность представляется глазам их. Я думаю, что не будет пролития крови, разве только из носа или уха какого-нибудь шляхтича, разгорячившегося на маленьком сеймике. Заранее поздравляю ваше величество с успехом этого дела»[78].

Наконец, 5 октября 1763 года Август умер. Напор императрицы усилился. Одним из средств привлечения поляков на свою сторону был подкуп, другим — угрозы применить силу. Послу в Варшаве Кейзерлингу императрица велела разглашать среди шляхты, что если кто-нибудь из доброжелателей России будет схвачен, «то я (Екатерина. — Н. П.) населю Сибирь моими врагами и спущу запорожских казаков, которые хотят прислать депутацию с просьбой позволить им отомстить за оскорбление, нанесенное мне королем польским». Императрица предприняла военную демонстрацию, сосредоточив войска у границы. 7 сентября 1764 года польским королем был избран Станислав Август Понятовский. По этому поводу Екатерина писала Панину: «Поздравляю вас с королем, которого мы делали»[79].

Это не первое вмешательство  России во внутренние дела Речи Посполитой. Напомним, Россия навязала ей своего ставленника в короли в 1733 году. Но тогда, после смерти Августа И, ей довелось вести войну за так называемое польское наследство. Теперь, после смерти Августа III, Станислав Понятовский был посажен на трон без единого выстрела. Это свидетельство дальнейшего ослабления Речи Посполитой и показатель роста влияния и успешных действий русской дипломатии.

Глава III Просвещенная монархиня 

Просвещенный абсолютизм — политика, претворявшаяся в жизнь  в годы, когда очевидными становились  изъяны отживавшей свой век феодальной системы, в недрах которой вызревали  буржуазные отношения. Теоретические  основы просвещенного абсолютизма  были разработаны выдающимися деятелями  французского просвещения — Монтескье, Вольтером, Д’Аламбером, Дидро и др. Эти просветители умеренного толка призывали к эволюционной, без бурь и потрясений, смене общественно-экономических отношений, что устраивало монархов Европы и приводило к возникновению союза королей и философов, союза, способного, как полагали короли, предотвратить угрозу их тронам.

Идеи Просвещения в  той или иной мере разделяли многие монархи середины и второй половины XVIII века: прусский король Фридрих II, шведский король Густав III, австрийский император  Иосиф II и другие. Но самые близкие  отношения просветители установили с Екатериной II. Тому способствовали два обстоятельства. Во-первых, благодаря  крепостническому режиму, низкой грамотности  населения и общей отсталости Россия представлялась просветителям  страной, где реализация их идей должна была принести самые ощутимые результаты. Во-вторых, Екатерина оказалась самой прилежной ученицей просветителей и намеревалась энергично претворять их идеи в жизнь. Барону Гримму, одному из представителей Просвещения, Екатерина писала: «Я люблю нераспаханные земли — поверьте, это лучшие земли… Я годна только для России».

Подобно тому как на родине Просвещения Вольтер, Д’Аламбер или Дидро не могли обрести взаимопонимание с Людовиком XV, так в России не получился диалог между Екатериной и российским просветителем Николаем Ивановичем Новиковым. Зато императрице удалось пленить умы парижских вольнодумцев, с которыми она вела оживленную переписку.

В оценке отношений Екатерины  с просветителями советские историки, как правило, руководствовались  высказываниями А. С. Пушкина и Ф. Энгельса. Оба они считали, что  просветители, не ведая подлинного положения дел в стране, доверились оценкам самой монархини. Пушкин писал об отвратительном фиглярстве императрицы «в сношениях с философами ее столетия». Оценка Энгельса близка к пушкинской: «…двор Екатерины II превратился в штаб-квартиру тогдашних просвещенных людей, особенно французов; императрица и ее двор исповедовали самые просвещенные принципы, и ей настолько удалось ввести в заблуждение общественное мнение, что Вольтер и многие другие воспевали „северную Семирамиду“ и провозглашали Россию самой прогрессивной страной в мире, отечеством либеральных принципов, поборником религиозной терпимости»[80].

Под пером наших марксистов эти оценки гиперболизированы настолько, что для освещения положительных  итогов правления Екатерины II не оставалось ни места, ни желания. В результате императрица  оказалась представлена лицемеркой на троне, говорившей и писавшей одно, а делавшей совсем другое.

«Наказ» императрицы подавался  сочинением, содержавшим множество  напыщенных фраз и обещаний, которые  она не намеревалась претворять в  жизнь, а Уложенная комиссия оценивалась  как фарс, нацеленный на околпачивание  французских просветителей и  либералов внутри страны. Всякая мера в пользу трудового населения  квалифицировалась как вынужденная, исходившая не от Екатерины, а от обстоятельств, принуждавших ее идти на уступки.

Но сводить все к  фарсу, лицемерию и обману — значит не замечать генерального факта: Екатерина  Великая после своего 34-летнего  правления оставила Россию более  могущественной и просвещенной, становившейся  на путь законности.

Ключом к пониманию  взаимоотношений императрицы и  просветителей служит ее ответ на осуждение митрополитом Платоном ее переписки с «безбожником» Вольтером. «80-летний старик, — заявила она, — старается своими, во всей Европе жадно читаемыми сочинениями  прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельную вражду своих  соотчичей, кои тогда старались  распространить повсюду язвительную  злобу против дел нашего отечества, в чем и преуспел. В таком виду намерении письмы, писанные к безбожнику, не нанесли вреда ни церкви, ни отечеству».

Но было бы опрометчиво  объяснять переписку Екатерины  с Вольтером и прочими просветителями чисто утилитарными целями. Начиналось все с преклонения перед силой  идей, исходивших от могучей кучки  деятелей Просвещения, сумевших покорить любознательную Екатерину в годы, когда она, отвергнутая супругом, находила утешение в чтении их сочинений. Великая княгиня Екатерина Алексеевна не представляла интереса для просветителей, поскольку не имела возможностей хоть как-то осуществить их проекты. Только после того, как она стала  Екатериной II, возник взаимный интерес  друг к другу.

Екатерина держала себя по отношению к Вольтеру, с которым  активнее всего переписывалась, скромной ученицей, всего лишь стремившейся воплотить в жизнь его идеи. Она воздерживалась от демонстрации превосходства императрицы огромной страны над лицами, зарабатывавшими  на хлеб насущный пером. Императрица  при всяком удобном случае подчеркивала способность своих корреспондентов  удивить мир оригинальными идеями, а они, в свою очередь, не переставали  восхищаться ее способностью не только усваивать их труды. Какими только лестными эпитетами не награждал Вольтер Екатерину! «Я до такой степени стал уверен в своих пророчествах, — писал он в 1766 году, — что смело предсказываю теперь вашему величеству наивеличайшую славу и наивеличайшее счастье»[81].

Похвалы, способные вскружить  голову, продолжались и в 70-е годы. «Уже теперь, — извещал Вольтер  императрицу в 1773 году, — отправляются иностранные философы брать уроки  в С.-Петербург». «Мы (Вольтер и Дидро. — Н. П.) просто светские миссионеры, проповедующие культ святой Екатерины, и гордимся только тем, что церковь наша всемирна». Даже движение Пугачева не умерило пыла Вольтера.

Особый восторг просветителей  вызвала материальная помощь нуждавшемуся Дидро: у того была единственная дочь, для приобретения приданого которой  он намеревался продать главное  свое богатство — библиотеку. В 1766 году Екатерина купила у него библиотеку за 15 тысяч франков, предоставив  ему право держать ее у себя до смерти; более того, императрица  назначила Дидро хранителем библиотеки, определив жалованье в 1000 франков  в год с выплатою его за 50 лет вперед.

В связи с этим Д’Аламбер писал Екатерине: «Вся литературная Европа рукоплескала…» Вольтер: «…Все писатели Европы должны пасть к стопам ее величества».

Попутно заметим, что лестные  слова в адрес Екатерины раздавались  не только со стороны деятелей французского Просвещения, но и некоторых коронованных особ. Однако если восторги просвещенных людей Европы в основном были бескорыстными, то прусский король Фридрих II, с необычайной  щедростью расточавший комплименты  Екатерине, пытался извлечь из них  пользу — завоевать ее симпатии при осуществлении своих агрессивных  планов, в частности, при первом разделе  Речи Посполитой.

В отличие от тонкой лести  французов, комплименты Фридриха II были откровенно прямолинейными и грубыми. Когда Екатерина признала Фридриха II «великим королем», тот в ответ стал называть императрицу «государыней, одаренной высшим гением», «величайшей государыней Европы», сожалел, что не имеет «счастья вблизи изумляться вами», был уверен, что «самые завистливые враги империи, управляемой таким высшим гением, какова государыня России, не осмелятся даже составить проектов против столь грозной империи» и т. д.

Екатерина отвечала своим  французским корреспондентам тоже комплиментами, правда более сдержанными, как и положено императрице в  переписке с некоронованными  особами. Вольтеру она писала: «Быть  ходатаем за человеческий род, защитником угнетаемой невинности, значит сыскать себе бессмертие. Эти два дела привлекают к вам глубокое уважение»[82].

В июне 1778 года императрица  получила известие о смерти Вольтера. Она писала Гримму: «Вольтер — мой учитель: он, или лучше сказать, его произведения, развили мой ум и мою голову». Гримм получил задание купить у наследников библиотеку учителя «и все оставшиеся после него бумаги, включая и мои письма. Я щедро заплачу его наследникам»[83].

Дело, разумеется, не во взаимных комплиментах, а в утверждении  за императрицей общеевропейской репутации  мудрого монарха. «Теперь, — писал  Вольтер Екатерине, — надобно, чтобы  все глаза обращались к северной звезде. Ваше императорское величество нашли путь к славе, до вас неведомой  всем прочим государям. Никому из них  не приходило в голову рассыпать  благодеяния за семьсот-восемьсот  лье от их владений. Вы действительно  сделались благодетельницею Европы и приобрели себе подданных величием вашей души более, чем другие могут покорить оружием».

Подобная позиция Вольтера вполне устраивала императрицу, и она  всячески поддерживала его рвение в  этом.

Сюжетов, связанных с положением русского народа и делами внутренней политики, императрица старалась  избегать, а если и касалась их в  своих письмах, то у читателя складывалось убеждение, что население благоденствует и не испытывает никаких лишений. Проверить достоверность сообщаемой императрицей информации иностранные  корреспонденты не могли, и это открывало  простор для небылиц. Вспоминается знаменитое письмо Екатерины Вольтеру (1769), в котором она извещала о  достатке русского крестьянина: «Впрочем, наши налоги так необременительны, что в России нет мужика, который  бы не имел курицы, когда он ее захочет, а с некоторого времени они  предпочитают индеек курам»[84].

В другом письме, отправленном тому же адресату в конце 1770 года: «В России все идет обыкновенным порядком: есть провинции, в которых почти  не знают того, что у нас два  года продолжается война. Нигде нет  недостатка ни в чем: поют благодарственные молебны, танцуют и веселятся».

Столь же приукрашивала императрица  быт крестьянской семьи. «Бывало  прежде, — читаем в письме, отправленном подруге ее матери Бьельке в конце 1774 года, — проезжая по деревне, видишь маленьких ребятишек в одной рубашке, бегающих босыми ногами по снегу; теперь же нет ни одного, у которого не было бы верхнего платья, тулупа и сапогов. Дома хотя по-прежнему деревянные, но расширились и большая часть их уже в два этажа».

Эти грандиозные успехи —  плод пылкого воображения Екатерины. Похоже, однако, что ей удавалось  убедить своих корреспондентов  в том, сколь благотворно влияло ее царствование на жизнь подданных.

Два события портили идиллическую картину и опровергали успехи, которые она живописала. Речь идет о чумном бунте в 1771 году и пугачевщине. Скрыть их было невозможно, ибо первое происходило в Москве, а второе приобрело широкий размах и было продолжительным.

Симптомы распространения  чумы в Москве, видимо, появились  еще в апреле и стали достоянием молвы. Бьельке запросила императрицу, в какой мере слухи соответствуют действительности. 18 мая 1771 года Екатерина отвечала: «Тому, кто вам скажет, что в Москве моровая язва, скажите, что он солгал; там были только случаи горячек гнилой и с пятнами, но для предотвращения панического страха и толков я взяла все предосторожности, какие принимаются против моровой язвы».