Традиции поэтов русской классической школы 19 века в поэзии Анны Ахматовой. Проблемы методологии

 

«Уверенно в дверь постучится

И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: «Довольно,

Ты видишь, я тоже простил»…»

[5, с.162]

 

Характерно, что слово «дневной» синонимично здесь словам «веселый» и «уверенный». Также вслед за Тютчевым могла бы она повторить знаменитые его слова:

 

«Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами…»

[47, с.]

 

Любовная лирика Ахматовой 20-30 гг. в несравненно большей степени, чем прежде, обращена внутренней потаенно-духовной жизни.

 

 

2. Традиции прозаиков  русской классической школы 19 века  в поэзии Анны Ахматовой

2.1 Ахматова и Достоевский

 

 

Еще в 1922 году Осип Мандельштам писал: «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа XIX века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с «Анной Карениной», Тургенева с «Дворянским гнездом», всего Достоевского и отчасти Лескова. Генезис Ахматовой лежит в русской прозе, а не в поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развила с оглядкой на психологическую прозу»

В чем же выражается «оглядка на прозу»?

«Прежде всего, в отходе от психологической однозначности. Ахматовская лирика круто замешана на отношениях осложненных и жестких». [14, с.79]

 

«А мы живем торжественно и трудно

И чтим обряды наших горьких встреч,

Когда с налету ветер безрассудный

Чуть начатую обрывает речь…»

[5, с.92]

 

Все раздвоено, запутанно. Встречи горькие, но герои чтят их как «обряды». Жить одновременно «торжественно» и «трудно»:

 

«Когда о горькой гибели моей

Весть поздняя его коснется слуха,

Не станет он ни строже, ни грустней,

Но, побледневши, улыбнется сухо»

[5, с.125]

 

По последним двум строкам видно как мало нужно Ахматовой, чтобы вылепить характер, он дан буквально одним мимическим движением («побледневши, улыбнется сухо»).

Иногда характер героя проявляется одной репликой:

 

«Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру»

[5, с.25]

 

И, что свойственно как драме, так и психологической прозе, характер изменяющийся:

 

«Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,

А прежде кивала едва»

 

Встречаются любовные стихи легкие, лучистые: «И сквозь густую водяную сетку я вижу милое твое лицо»; «А струи вольные поют, поют» [5, с.90]

 

«Самые темные дни в году

Светлыми стать должны.

Я для сравнения слов не найду -

Так твои губы нежны.

Только глаза поднимать не смей,

Жизнь мою храня.

Первых фиалок они светлей,

А смертельные для меня»

[5, с.86]

 

Но даже в стихах светлой окраски ощутимо тяготение к сложному рисунку отношений:

 

«Будешь, будешь мной утешенным

Как не снилось никому,

А обидишь словом бешеным -

Станет больно самому»

[5, с.142]

 

В четырех, восьми, двенадцати строчках Ахматовой вмещается бездна человеческих страстей:

 

«Как подарок, приму я разлуку

И забвенье, как благодать.

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать? «

[5 с.158]

 

Параллель с героями Достоевского напрашивается. Всплески сталкивающихся, клокочущих чувств:

 

«Ты угадал: моя любовь такая,

Что даже ты ее не мог убить»

[5, с.145]

«И с улыбкой блаженной выносит

Страшный бред моего забытья»

[5, с.87]

 

«Противоборство отменяющих друг друга, несовместимых, но накрепко спаянных желаний» [14, с.81]

 

«Пусть он меня и хулит, и бесславит,

Слышу в словах его сдавленный стон.

Нет, он меня никогда не заставит

Думать, что страстно в другую влюблен»

[5, с.126]

 

В необычайно емких строках изливалось чувство данного мига и вставало прошлое, неотделимое от настоящего. В.М. Жирмунский очень точно подметил, что в стихах Ахматовой берется обычно «самый острый момент» в развитии отношений «откуда открывается возможность обозреть все предшествующее течение фактов» [20, с.157]

 

Обозначились столкновения и прощения, самоотвержение и грехи:

«Теперь твой слух не ранит

Неистовая речь,

Теперь никто не станет

Свечу до утра жечь.

Добились мы покою

И непорочных дней…

Ты плачешь - я не стою

Одной слезы твоей»

[5, с.160]

 

Анне Андреевне Ахматовой понадобилась определенная смелость, чтобы ввести в лирику дисгармоничные психологические ноты.

«Искать в ее стихах «сплошную» настроенность, единообразный колорит - путь заведомо ложный. Поэзия Ахматовой жила контрастами. В лирическую ткань вливались поединки характеров. Резкими чертами обозначились их различия и противоположности» [14, с.101]

Характер его:

«Ты пришел меня утешить, милый, Самый нежный, самый кроткий…» [5, с.66] «Тихий, тихий, и ласки не просит Только долго глядит на меня» [с.87]

«Все равно, что ты наглый и злой, Все равно, что ты любишь других…» [5, c.56] «Но любовь твоя, о друг суровый, Испытание железом и огнем…» [5, с.140] «Твой профиль тонок и жесток» [5, с.105]

 

Характер ее:

«Но когда замираю, смиренная, На груди твоей снега белей…» [5, с.163]

«Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь» [5, с.159]

 

«Проглянуло то противопоставление характеров, смиренного и деятельного, умиротворенного и строптивого, которое разворачивается на тысячах страниц Толстого и Достоевского (Плато Каратаев - Андрей Болконский; князь Мышкин - Настасья Филипповна; Алеша Карамазов - Иван Карамазов)». [14, с.102]

Однако Достоевский связан с Ахматовой не только напрямую, но и в преломлении через творчество других поэтов, например, Иннокентия Анненского, которого Анна Ахматова назвала своим учителем («А тот, кого учителем считаю…»). [5, с.243]

А.Е. Аникин в своей статье «О литературных истоках» «детских мотивов в поэзии Анны Ахматовой» говорит об еще одном мотиве, связывающем Ахматову с Достоевским через поэзию Анненского. Сам Анненский назвал его «поэзия совести»:

«Одним из важных творческих ориентиров для Ахматовой, несомненно было творчество Анненского, где центральную роль играли категории памяти - воспоминания и совести, выступающей как жалость, покаяние, чувство вины за чужие обиды и страдания. Своего рода квинтэссенцией мотива совести у Анненского было его обращение к образам, так или иначе связанным с детством-материнством. Эти образы подавались им, как правило, в традегийном по-еврипидовски ключе (через картины страданий и мук)». [1, с.24]

Свойственное Анненскому восприятие темы детства отчетливо выражено в стихотворении «Дети»:

 

«Нам - острог, но им - цветок…

Солнца, люди, нашим детям!

[2, с.171]

Но безвинных детских слез

Не омыть и покаяньем,

Потому что в них Христос,

Весь со всем своим сияньем».

[2, с.150]

 

См. у Достоевского:

«…то ли надо душе малого еще дитяти? Ему надо солнце, детские игры и всюду светлый пример и хоть каплю любви к нему» [17, с.269]

«Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших» [17, с.272]

В стихах ранней Ахматовой (1910-1920) определяющим является мотив нежной материнской любви и заботы, который был обусловлен автобиографически: в 1912 году у нее родился сын Лев. Но в этих стихах слышатся и ноты раскаяния, материнской вины.

В стихотворении «Где, высокая, твой цыганенок…» (1914) мотив вины звучит «отстраненно», от лица своего рода литературной «маски» Ахматовой-цыганки:

 

«Для матери - светлая пытка,

Я достойна ее не была»

[5, с.103]

 

«Укоры совести, (мучающие женщину, по-видимому, никак не повинную в смерти своего ребенка), очень напоминают рассуждение из статьи Анненского «Бранд-Ибсен». [1, с.25]

Стихотворения «Колыбельная», «Буду тихо на погосте…» перекликаются с «вакхической драмой Анненского «Фамира-Кифаред».

Влияние мотива «поэзии совести» Анненского-Достоевского на позднюю (начиная с 30-х годов) поэзию Ахматовой весьма показательно в стихотворениях, отражающих ужасы войны, и, как следствие - искалеченные детские судьбы. Это и «Щели в саду вырыты…»:

 

«Щели в саду вырыты,

Не горят огни,

Питерские сироты,

Детоньки мои!

Под землей не дышится,

Боль сверлит висок,

Сквозь бомбежку слышится

Детский голосок»

[5, с. 200]

 

«Конечно, ни Ахматова, ни Достоевский не были детскими, то есть писавшими для детей поэтами. Но звучащие в их произведениях и возведенные ими до уровня художественного шедевра любовь и сострадание к детям, а также высокая духовность, правдивость, гуманизм их творчества в целом» [1, с.27-28] отсылают нас к великим произведениям русских классиков.

Но мотив вины и страдающей совести встречается у Анны Андреевны Ахматовой не только в «детских» мотивах. «Черепки», опубликованные лишь в 1989 г. также несли на себе этот отпечаток:

 

«Я всех на земле виноватей,

Кто был, и кто будет, кто есть…»

[8, с.258]

 

Стихотворение 1936 года «Одни глядятся в ласковые взоры…» прямо говорит о «неукротимой совести» Ахматовой:

 

«Одни глядятся в ласковые взоры,

Другие пьют до солнечных лучей,

А я всю ночь веду переговоры

С неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твое несу я бремя,

Тяжелое, ты знаешь, сколько лет».

Но для нее не существует время,

И для нее пространства в мире нет»

[5, с.177]

 

Но если Е.С. Добин и А.Е. Аникин наблюдали в романе «Братья Карамазовы» Достоевского отдельные мотивы, связывающие его с лирикой Ахматовой, то Лев Лосев в статье «Страшный пейзаж»: маргиналии к теме «Ахматова-Достоевский» пошел дальше он сравнил лирическое стихотворение Ахматовой «За озером луна остановилась» с центральной главой романа «Братья Карамазовы» «В темноте».

«В «Anno Domini» есть стихотворение, которое беспокоило меня своей недосказанностью всякий раз, когда я на него натыкался. Вот оно:

 

«За озером луна остановилась

И кажется отворенным окном

В огромный, ярко освещенный дом,

Где что-то нехорошее случилось.

Хозяина ли мертвым привезли,

Хозяйка ли с любовником сбежала,

Иль маленькая девочка пропала

И башмачок у заводи нашли...

С земли не видно. Страшную беду

Почувствовав, мы сразу замолчали.

Заупокойно филины кричали,

И душный ветер буйствовал в саду».

[5, с.145]

 

В отличие от некоторых других загадочных ахматовских текстов, это стихотворение, казалось бы, объясняет самое себя. Залитый луной ночной пейзаж вызывает в авторе тревожные чувства, что куда как привычно в нашей поэтической традиции. Автор не ограничивается констатацией лирической тревоги, но во второй строфе перечисляет типические житейские трагедии, соответствующие напряженности тревожного чувства: смерть или исчезновение одного из членов семьи - мужчины, женщины, ребенка. Но почему чувство смутной тревоги превращается в конце стихотворения в уверенное чувство ужаса? Ведь в первых двух строфах тщательно оговорена условность предполагаемых трагедий. Луна только кажется окном, за которым случилось неизвестно что - что-то, то ли то, то ли это. В последней же строфе нет никакой сослагательности: «С земли не видно. Страшную беду /Почувствовав, мы сразу замолчали». Индикатив усиливается инверсией, инверсия усиливается ритмически: слова «страшную беду» выделены, с одной стороны цезурой, с другой - концом строки, анжамбеманом. И фонетически страх выделен, звучит сильнее всего в первой строке стихотворения: ударное «а» в слове «страшную» - единственная открытая нередуцированная гласная в окружении закрытых и редуцированных. Тут уж, видно, действительно стряслась какая-то реальная страшная беда, непосредственно затрагивающая и автора, и того или тех, кто невидим рядом с ним в темноте («мы сразу замолчали»). Но какая? Видимо, такая страшная, что автор не решается назвать ее вслух, проставляет три точки, которые мы-то поначалу приняли за эквивалент «и т.п. «, в заключение перечня гипотетически возможных несчастий.

По-видимому, помещенные в композиционном центре стихотворения (золотое сечение) три точки являются условным знаком события, более ужасного, чем внезапная смерть, даже смерть ребенка, такого, что словами и не выразишь. Вот тут и вспомнилось, что такой же «прием» был использован в другом исполненном метафизическоro ужаса литературном произведении. При всей разнице в жанре и объеме между романом Достоевского «Братья Карамазовы» и двенадцатистрочным стихотворением Ахматовой налицо композиционное сходство. Сюжетный центр «Братьев Карамазовых» находится в «осьмой» из двенадцати книг романа (у Ахматовой в восьмой строке из двенадцати строк стихотворения). Тут завязываются в один узел и детектив, и теодицея [28, с.149] Достоевского. «Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана... « Затем следует полная строка точек. Первое слово вслед за этим внутритекстовым зиянием - слово «Бог». «Бог,- как сам Митя говорил потом, - сторожил меня тогда» [37. с.333]. Тот же прием в VI главе части первой «Преступления и наказания»: кристаллизация идеи, что убить можно и должно, обозначена строкой точек [19, с.94]

Внезапно ахматовский ноктюрн прочитывается как поэтическая парафраза центральной главы «Братьев Карамазовых», которую Достоевский назвал «В темноте».

Описание ночи, естественно, значительно более подробно у Достоевского, у Ахматовой оно умещается в трех строках - первой и двух последних:

 

«За озером луна остановилась...

…. .

Заупокойно филины кричали,

И душный ветер буйствовал в саду». [5, с.145]

 

Луна в составе достоевскианского по происхождению образа фигурирует и в «Поэме без героя».

Строка «Шутки ль месяца молодого…», по видимости связана с кошмарным сновидением Раскольникова: «Огромный круглый медно-красный месяц глядел прямо в окно. «Это от месяца такая тишина,- подумал Раскольников,- он, верно, теперь загадку загадывает». Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось» (39, с.252). «Шутки разыгрывать» и «загадки загадывать» - фразеологические синонимы. Интересно, что речь Достоевского в отрывке «кошмар Раскольникова», в том числе и цитируемые строки, по степени организованности - звуковой, ритмико-интонационной - сравнивается с поэтической речью:

Огромный, круглый медно-красный месяц -

это правильный полноударный пятистопный ямб, размер, которым написаны и «Над озером луна остановилась…»

По поводу самоубийства Князева в «Поэме» возникает намек на самоубийство Кириллова:

«Шутки ль месяца молодого, / Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит? / Бледен лоб и глаза открыты... / Значит, хрупки могильные плиты, / Значит, мягче воска гранит: [5, c.]