"Фауст" в мировой литературе

действительности, вытеснил глубоко народный  образ  Фауста,  сопутствовавший

поэту в течение долгого  шестидесятилетия.

     Что   заставило   Гете   предпочесть   Фауста   героям   прочих   своих

драматических,  замыслов?  Традиционный  ответ:  его   тогдашнее   увлечение

немецкой стариной, народной песней, отечественной  готикой  -  словом,  всем

тем, что он научился любить в юношескую свою пору; да и сам  образ  Фауста  -

ученого, искателя истины и  правого пути был, бесспорно, ближе  и  родственнее

Гете, чем те другие "титаны", ибо в большей мере позволял поэту  говорить  от

собственного лица устами своего беспокойного героя.

     Все это  так, разумеется. Но в конечном  счете выбор героя был  подсказан

самим идейным содержанием  драматического замысла:  Гете  в  равной  мере  не

удовлетворяло ни пребывание в сфере абстрактной символики  ("Прометей"),  ни

ограничение  своей  поэтической  и  вместе  философской   мысли   узкими   и

обязывающими рамками  определенной исторической эпохи  ("Сократ",  "Цезарь").

Он искал и видел  мировую историю не только в прошлом  человечества. Ее  смысл

ему открывался и им выводился  из всего прошлого и настоящего;  а  вместе  со

смыслом  усматривалась  и  намечалась  поэтом  также  и  историческая  цель,

единственно достойная человечества. "Фауст"  не  столько  драма  о  прошлой,

сколько о грядущей человеческой истории, как она представлялась Гете.

     Сама эпоха,  в которой жил и действовал  исторический  Фауст,  отошла  в

прошлое. Гете мог ее обозреть как некое целое,  мог  проникнуться  духом  ее

культуры - страстными религиозно-политическими  проповедями  Томаса  Мюнцера,

эпически мощным языком Лютеровой  библии, задорными и грузными стихами  умного

простолюдина Ганса Сакса, скорбной исповедью рыцаря Геца. Но то, против чего

восставали народные массы  в ту отдаленную эпоху, еще  далеко  не  исчезло  с

лица немецкой земли: сохранилась  былая,  феодально  раздробленная  Германия;

сохранилась (вплоть до  1806  года)  Священная  Римская  империя  германской

нации, по старым законам  которой вершился неправедный суд  во  всех  немецких

землях; наконец, как и  тогда,  существовало  глухое  недовольство  народа  -

правда, на этот раз не разразившееся  живительной революционной грозой.

     Гетевский  "Фауст" - глубоко национальная  драма.  Национален  уже  самый

душевный  конфликт  ее  героя,  строптивого   Фауста,   восставшего   против

прозябания в гнусной  немецкой действительности во  имя  свободы  действия  и

мысли. Таковы были стремления не только людей  мятежного  XVI  века;  те  же

мечты владели сознанием  и всего поколения "Бури и натиска", вместе с которым

Гете выступил на литературном поприще.

     Но именно  потому, что народные массы в  современной Гете  Германии  были

бессильны  порвать  феодальные  путы,  "снять"  личную  трагедию   немецкого

человека заодно с общей  трагедией немецкого  народа,  поэт  должен  был  тем

зорче присматриваться к  делам и  думам  зарубежных,  более  активных,  более

передовых народов. В этом смысле и по этой причине в "Фаусте" речь  идет  не

об одной только Германии, а  в  конечном  счете  и  обо  всем  человечестве,

призванном преобразить  мир совместным свободным и разумным трудом. Белинский

был в равной  мере  прав,  и  когда  утверждал,  что  "Фауст"  "есть  полное

отражение всей жизни современного ему немецкого общества" {В. Г.  Белинский,

Собр. соч. в трех томах, Гослитиздат, М. 1948, т. 3,  стр.  797.},  и  когда

говорил, что в этой трагедии  "заключены  все  нравственные  вопросы,  какие

только могут возникнуть в груди внутреннего человека нашего времени" {В.  Г.

Белинский, Собр. соч., 1919, т. VII, стр. 304.} (курсив мой. - Д. В.)

     Гете начал  работать над  "Фаустом"  с  дерзновением  гения.  Сама  тема

"Фауста" - драма об  истории человечества, о цели  человеческой истории - была

ему, во всем ее объеме, еще  неясна; и все же он брался за нее  в  расчете  на

то, что на полпути история  нагонит его  замысел.  Гете  полагался  здесь  на

прямое сотрудничество с  "гением  века".  Как  жители  песчаной,  кремнистой

страны умно и ревностно  направляют  в  свои  водоемы  каждый  просочившийся

ручеек, всю скупую  подпочвенную  влагу,  так  Гете  на  протяжении  долгого

жизненного пути с неослабным упорством  собирал  в  своего  "Фауста"  каждый

пророческий намек истории, весь подпочвенный исторический смысл  эпохи.

     Буржуазное  литературоведение (в лице Куно  Фишера, Вильгельма  Шерера  и

их учеников) из  факта  долголетней  работы  Гете  над  его  драмой  сделало

порочный вывод, будто  гетевский  "Фауст"  лишен  внутреннего  единства.  Они

настойчиво проводили  мысль, что в "Фаусте" мы якобы  имеем дело не  с  единой

философско-поэтической  концепцией,  а  с   пестрой   связкой   разрозненных

фрагментов. Собственное  бессилие проникнуться духом гетевской  диалектики они

самоуверенно выдавали  за  противоречия  и  несообразности,  присущие  самой

драме, будто бы объясняющиеся  разновременностью работы автора над "Фаустом".

Буржуазные  немецкие  ученые  предлагали   читателю   "наслаждаться   каждым

фрагментом в отдельности", не добираясь  до  их  общего  смысла.  Тем  самым

немецкое литературоведение  приравнивало  глубокий  познавательный  и  вместе

художественный  подвиг  Гете,  каким   являлся   его   "Фауст",   к   сугубо

фрагментарной  (афористической)  игре  мысли,  сознательно  уклоняющейся  от

познания мира, которую  мы наблюдаем у немецких романтиков и декадентов.

     Самого Гете, напротив, всегда интересовало идейное  единство "Фауста". В

беседе с профессором  Люденом (1806) он прямо говорит, что  интерес  "Фауста"

заключается в его идее, "которая объединяет частности  поэмы в  некое  целое,

диктует эти частности  и сообщает им подлинный смысл.

     Правда, Гете  порою утрачивал надежду подчинить   единой  идее  богатство

мыслей и чаяний, которые  он хотел вложить в  своего  "Фауста".  Так  было  в

восьмидесятых годах, накануне бегства Гете в Италию. Так было и позднее,  на

исходе века, несмотря на то что Гете тогда уже разработал общую схему  обеих

частей трагедии. Надо, однако, помнить, что Гете к этому времени  не был  еще

автором двухчастного  "Вильгельма  Мейстера",  еще  не  стоял,  как  говорил

Пушкин, "с веком наравне" в вопросах социально-экономических,  а  потому  не

мог  вложить  более  четкое  социально-экономическое  содержание  в  понятие

"свободного края", к  построению которого должен был  приступить его герой.

     Но Гете  никогда  не  переставал  доискиваться  "конечного  вывода  всей

мудрости земной", с  тем чтобы подчинить ему тот  обширный  идейный  и  вместе

художественный мир, который  заключал в себе его "Фауст". По  мере  того  как

уточнялось идейное содержание трагедии, поэт вновь и вновь возвращался  к уже

написанным сценам,  изменял  их  чередование,  вставлял  в  них  философские

сентенции, необходимые  для  лучшего  понимания  замысла.  В  таком  "охвате

творческой мыслью" огромного  идейного и житейского опыта  и  заключается  та

"высшая смелость" Гете  в "Фаусте"" о которой говорил  великий Пушкин.

     Будучи  драмой  о  конечной  цели  исторического,   социального   бытия

человечества, "Фауст" уже в силу этого - не  историческая  драма  в  обычном

смысле слова. Это не помешало Гете воскресить в своем "Фаусте", как  некогда

в "Геце фон Берлихингене", Колорит позднего немецкого средневековья.

     Начнем с  самого стиха трагедии. Перед  нами -  усовершенствованный  стих

Ганса Сакса, нюрнбергского  поэта-сапожника XVI столетия;  Гете  сообщил  ему

замечательную гибкость интонации, как  нельзя  лучше  передающей  и  соленую

народную шутку, и высшие взлеты ума,  и  тончайшие  движения  чувства.  Стих

"Фауста" так прост  и так народен, что, право  же,  не  стоит  большого  труда

выучить  наизусть  чуть  ли  не  всю  первую  часть  трагедии.  Фаустовскими

строчками говорят и самые "нелитературные" немцы, как стихами  из  "Горя  от

ума" наши соотечественники. Множество  стихов  "Фауста"  стало  поговорками,

общенациональными крылатыми  словами. Томас Манн  говорит  в  своем  этюде  о

гетевском "Фаусте",  что  сам  слышал,  как  в  театре  кто-то  из  зрителей

простодушно воскликнул по адресу автора трагедии: "Ну и облегчил же он  себе

задачу!  Пишет  одними  цитатами".  В   текст   трагедии   щедро   вкраплены

проникновенные   подражания   старонемецкой   народной   песне.   Необычайно

выразительны и сами ремарки  к  "Фаусту",  воссоздающие  пластический  образ

старинного немецкого  города.

     И все же  Гете в  своей  драме   не  столько  воспроизводит   историческую

обстановку мятежной Германии XVI века, сколько пробуждает  для  новой  жизни

заглохшие творческие силы народа, действовавшие в ту славную  пору  немецкой

истории. Легенда о Фаусте - плод напряженной работы  народной  мысли.  Такой

остается она и под  пером Гете: не  ломая  остова  легенды,  поэт  продолжает

насыщать ее новейшими  народными помыслами и чаяниями своего времени.

 

3

 

 

     Вступая   в  необычный  мир  "Фауста",  читатель  должен  прежде  твсето

привыкнуть к присущему  этой  драме  обилию  библейских  персонажей.  Как  во

времена  религиозно-политической   ереси   позднего   средневековья,   здесь

богословская фразеология  и  символика  -  лишь  внешний  покров  отнюдь  не

религиозных мыслей. Господь  и архангелы, Мефистофель и прочая нечисть  -  не

более как носители извечно  борющихся природных  и  социальных  сил.  В  уста

господа,  каким  он  представлен  в  "Прологе  на  небе",  Гете   вкладывает

собственные воззрения на человека - свою веру в  оптимистическое  разрешение

человеческой истории.

     Завязка  "Фауста"  дана  в  "Прологе".  Когда   Мефистофель,   прерывая

славословия архангелов, утверждает, что на земле дарит лишь

 

                               ...беспросветный мрак,

                        И человеку бедному так худо,

                        Что даже я щажу его покуда, -

 

господь  выдвигает  в  противовес  жалким,  погрязшим  в ничтожестве людям, о

которых говорит Мефистофель, ревностного правдоискателя Фауста.  Мефистофель

удивлен; в мучительных  дсканиях доктора Фауста, в его  раздвоенности, в  том,

что Фауст

 

                     ...требует у неба звезд в  награду

                     И лучших наслаждений у земли, -

 

он  видит  тем  более  верный  залог его  погибели.  Убежденный  в  верности

своей  игры,  он  заявляет  господу,  что  берется  отбить  у   него   этого

"сумасброда". Господь  принимает вызов Мефистофеля.  Он  уверен  не  только  в

том, что Фауст

 

                      Чутьем, по собственной охоте

                      ...вырвется из тупика, -