Деятель Русского Просвещения

Как понять реальное соотношение  сил, стоявших у истоков Московского  университета, объективно оценить вклад  каждого из деятелей, выступивших  в роли основателей, в его дальнейшую судьбу? 
В этом невозможно разобраться, не коснувшись личных отношений Шувалова и Ломоносова. Они познакомились, вероятно, в 1750 г., когда Шувалов уже занял положение фаворита. Их сблизила общая любовь к науке, Шувалов восхищался гением Ломоносова, воплощавшем для него безграничные возможности Просвещения. Несмотря на разницу в возрасте (Шувалов был моложе ученого на 16 лет!), они подружились. Одно из интересных свидетельств — запечатленный в записной книге Шувалова за 1752  г. урок, в котором Ломоносов объяснял молодому вельможе правила стихосложения⁷. Шувалова живо интересовали и физические опыты Ломоносова: по свидетельству графа И.Г. Чернышева, друга Шувалова, они вместе часто присутствовали при опытах с «громовой» (т.е. электрофорной) машиной, «бегали к ней и забавлялись ею как игрушкой». Со стороны Ломоносова дружеские чувства выражались в многочисленных стихах, посвящённых Шувалову. Так из беседы с ним родилось послание «О пользе стекла» (1752), которое Ломоносов заключает прямой благодарностью Шувалову за покровительство перед императрицей:

А ты, о Меценат, 
предстательством пред нею, 
Какой наукам путь стараешься 
открыть,

<…>

Пред светом в  том могу свидетель 
верный быть. 
Мои посильные и малые труды 
Коль часто перед ней 
воспоминаешь ты!..

Работа Шувалова ради наук и искусства в России — постоянный мотив в посланиях Ломоносова. В одном из них, написанном по случаю дня рождения фаворита, мы читаем крылатую строку Ломоносова о том, что Шувалов  «для счастия наук в отечестве рожден». Ответные отзывы Шувалова также полны теплые эпитетов. «Удивляюсь в разных сочинениях и переводах ваших.., — пишет он Ломоносову, — богатству и красоте российского языка, простирающегося от часу лучшими успехами ещё без предписанных правил и утверждённых общим согласием»⁸. 
Однако неравенство общественного положения всё же давало себе знать: так, известные и, вероятно, чистосердечные попытки Шувалова примирить Ломоносова с его литературным противником Сумароковым на деле выливались в сцены, где оба поэта выглядели шутами, которые, бранясь, развлекают хозяина и гостей во время обеда. Ломоносов же, хотя признавал дружбу с Шуваловым искренней, всё же мечтал сделать фаворита и двигателем всех своих проектов, что далеко не всегда удавалось. Но плану Московского университета повезло: Шувалов в его идее увидел нечто созвучное своим интересам, как придворным, так и просветительским. Как и Ломоносов, он считал, что если в России пока «мало своих искусных людей или почти никого нет», то в этом «не склонность и понятие людей, но худые смотрения в премудрых учреждениях виноваты», и готов был сам заботиться об этих премудрых учреждениях.

С конца 1752 г. в течение полутора лет Шувалов вместе с двором жил в Москве, а вернувшись в Петербург, почти сразу же, в начале лета 1754 г., подал в Сенат проект об учреждении Московского университета. Вполне вероятно, что длительное пребывание в Москве укрепило правильность размышлений на эту тему. Существовала еще одна причина — настойчивые просьбы о поддержке Ломоносова, воевавшего тогда с академической канцелярией. Хотя Шувалов при случае заступался за него перед президентом Академии графом К.Г. Разумовским, братом прежнего фаворита Елизаветы, новому фавориту было совсем не с руки постоянно вмешиваться в дела противной ему партии. Так приходит окончательное решение — принять учёных под своё покровительство, открыв свойуниверситет, и не в Петербурге, под боком у Разумовского, а в Москве. 
С официальной точки зрения авторство поданного в Сенат проекта университета (и, соответственно, главенство в деле его основания) однозначно принадлежало Шувалову, «изобретателю того полезного дела», как значится в полном тексте указа императрицы Елизаветы. Об участии Ломоносова ни в одном правительственном документе не говорится ни слова: как уже говорилось, вплоть до середины XIX в. в университете память о нём как основателе совсем не чтили, в отличие от торжественного «культа Шувалова». Первые поправки к этой концепции появились в 1825 г., когда в журнале «Московский телеграф» было опубликовано теперь уже знаменитое письмо Ломоносова к Шувалову, свидетельствующее о их совместном обсуждении плана университета.

«Милостивый государь Иван Иванович!» — пишет Ломоносов. «Полученным от Вашего Превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату к великой моей радости я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества. При сем случае довольно я ведаю, сколь много природное Ваше несравненное дарование служить может, и многих книг чтение способствовать. Однако и тех совет Вашему Превосходительству не бесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются. Того ради ежели Московский университет по примеру иностранных учредить намеряетесь, что весьма справедливо, то желал бы я видеть план, Вами сочиненной. Но ежели ради краткости времени, или ради других каких причин того не удостоюсь, то уповая на отеческую Вашего Превосходительства ко мне милость и великодушие, принимаю смелость предложить мое мнение о учреждении Московского университета кратко вообще»⁹. 
Далее следовал набросок плана Московского университета, точнее, части плана, касающейся организации факультетов и кафедр. Более подробно Ломоносов не распространялся «за краткостью времени», обещая, впрочем, что «ежели дней полдесятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу». 
Существование этого письма (между прочим, заботливо сохраненного Шуваловым, из архива которого оно и попало в печать) само по себе ещё не снимает вопроса: кто же на самом деле был автором проекта Московского университета? В советской историографии крайнюю позицию занимал М.Т. Белявский, утверждавший, что текст целиком был написан Ломоносовым, а Шувалов «присвоил себе его авторство и значительно испортил ломоносовский проект»¹⁰. В последнее время высказывалось противоположное мнение: Шувалов составлял проект самостоятельно и, хотя пользовался планом из письма Ломоносова, всё-таки не пригласил его к сотрудничеству и не стал обращаться к нему вторично. 
На наш взгляд, гораздо точнее и глубже сказал Пушкин: «Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова». Чтобы разобраться в проблеме авторства, попробуем увидеть в происходивших событиях два этапа — хлопоты об основании университета (к чему Ломоносов, действительно, мог не иметь отношения) и составление самого «начертания». О том, что Ломоносов принимал самое непосредственное участие в последнем, свидетельствует целый ряд исторических фактов. Во-первых, Ломоносов сам утверждал, что подал «первую причину» к основанию Московского университета. Это подтверждают рассказы Шувалова, записанные И.Ф. Тимковским и опубликованные в середине XIX  в.: «С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел удержать вполне образец Лейденского с несовместными вольностями»¹¹. Наконец, существование развёрнутого текста Ломоносова в основе проекта, представленного в Сенат, доказывает и его сличение с другими записками Ломоносова на эту тему.

Утвердиться в этом мнении помогает и реконструкция событий, происходивших в Петербурге между 19 мая (прибытием Шувалова в столицу) и 19 июля 1754 г. (слушанием проекта в Сенате). Вскоре после возвращения Шувалов «словесно» объявляет Ломоносову о готовящемся основании университета, а затем присылает ему своё черновое доношение в Сенат (очевидно, чтобы узнать мнение учёного). Именно это послужило причиной цитированного письма Ломоносова. Шувалов действует энергично, торопит Ломоносова: в письме тот несколько раз говорит о «краткости времени» и, как мы видели, через 5 дней обещает представить полный проект. Но самое главное — текста проекта университета вместе с доношением не было, а это позволяет с большой вероятностью утверждать, что такой план ещё не был к тому моменту подготовлен. Но если согласиться с тем, что Шувалов решил написать проект самостоятельно, в чем смысл его первого обращения к Ломоносову? Зачем спрашивать мнения учёного о доношении в Сенат, но не советоваться о главном — плане университета? И далее, неужели Шувалов полагал, что за пять дней сможет написать проект быстрее и лучше, чем Ломоносов, у которого всё давно было готово и обдумано в ходе борьбы за Академический университет? Нет, логика подсказывает, что через пять дней Ломоносов все-таки представил своему вельможному покровителю полный текст университетского проекта, а дальше началось его обсуждение, причем отнюдь не простое и гладкое. 
Его следы сохранились даже в тех немногочисленных источниках, которыми мы обладаем. В своём письме Ломоносов предлагает, чтобы на философском факультете было шесть профессоров, в том числе и профессор физики. К этому месту письма (сбоку) Шувалов сделал отметку о сокращении числа профессоров и объединении кафедры физики и философии. Такое положение, конечно, не могло устроить Ломоносова, и в окончательном варианте он отстоял наличие отдельной кафедры физики. Понятно, это было бы невозможно, если бы, как считают некоторые, Шувалов не привлек Ломоносова к работе над проектом. Вообще, просвещённый вельможа явно не мог быть автором научной части проекта (которая имеет дословные текстуальные совпадения с ломоносовским письмом) и употреблять такие специальные названия наук, как «физическая химия» — дисциплина, фактически созданная самим Ломоносовым. 
Что же привнёс в проект сам Шувалов? Здесь просматриваются две линии: выделение интересов дворянства в обучении и стремление иметь достаточно сильную личную власть в университете. Первое особенно очевидно в тексте доношения, предпосланного проекту, автором которого несомненно является Шувалов. Объясняя выгоды открытия университета в Москве, он говорит о «великом числе в ней живущих дворян и разночинцев», о том, что там «почти всякой (речь, конечно же, идет о дворянах. — Авт.) имеет у себя родственников и знакомых», а затем и прямо печалится о помещиках, которые в Москве платят большие деньги учителям за весьма посредственное обучение. Именно Шувалов видоизменяет мысль Ломоносова о гимназии, «без которой университет, как пашня без семян». Вместо одной гимназии в проекте предусмотрены две — дворянская и разночинская. Так даёт о себе знать сословный принцип организации образования, противником которого был Ломоносов.

Но резче всего эти  противоречия выразились в 26 и 27 пунктах  проекта, вводящих ограничения на доступ в университет крепостным крестьянам. 26 пункт начинается с обоснования, которое отражает взгляды Шувалова: «Понеже науки не терпят принуждения  и между благороднейшими упражнениями человеческими справедливо счисляются, того ради как в Университет, так и в Гимназию не принимать никаких крепостных и помещиковых людей». Мысль не нова для просвещённого ума аристократа, и у неё было «благородное» оправдание: ведь крепостные «чрез учение познав цену вольности, восчувствуют более свое униженное состояние»¹². Однако далее проект делает существенную оговорку, фактически допускающую в университет крепостных по доброй воле их владельца. Для этого он должен был объявить будущего студента вольным, а увольнительное письмо передать в университет, который будет брать на себя ответственность за его судьбу, и в частности, проследит, чтобы по окончании курса наук помещик не потребовал своего крепостного обратно. Но если такой студент будет замечен в неблаговидных поступках, то университет имел право вернуть его вместе с увольнительным письмом господину. 
Таким образом, по 26—27-му пунктам проекта в университет могли поступать вольноотпущенные из крепостных, а также все другие категории податного населения(черносошные крестьяне, посадские и пр.), поскольку приведённые выше оговорки их вообще не касались. Это было очень серьёзным достижением, к которому, несомненно, имел отношение Ломоносов. По доступности образования Московский университет сразу оказался в уникальном положении среди других учебных заведений (например, в училище при Академии Наук не принимали записанных в подушный оклад). Достигнутые преимущества были, вероятно, предельно возможными в рамках сословно-крепостнического строя России того времени и формировали традиции всесословности высшего образования закрепленные в последующем Уставе университета 1804 г. 
Очень важным в первоначальном плане было намерение учредить Московский университет «по примеру иностранных», причём для Ломоносова, как видно из его письма, все их традиции и законы «в уме ясно и живо как на картине» представлялись. Насколько же в действительности проект соответствовал иностранным образцам?

Набрасывая общую структуру, Ломоносов предложил открыть  три факультета: юридический, медицинский  и философский. Это три «классических» факультета европейских университетов, ведущих историю ещё со средневековья. Не хватало четвёртого — богословского  факультета, и причину этого основатели разъясняют в проекте: «Хотя во всяком университете кроме философских  наук и юриспруденции должно такожде предлагаемы быть богословские знания, однако попечение о богословии справедливо оставляется Святейшему Синоду». Относительно кафедр внутри факультетов у основателей по ряду пунктов мнения расходились, так, например, Ломоносов предложил, чтобы философский факультет соединял в себе преподавание собственно философии с физикой и 4-мя кафедрами: оратории, поэзии, истории и древностей — составляющими вместе как бы «историко-филологическое отделение». Шувалов сократил эти кафедры до двух, но прибавил характерное замечание: профессор истории должен также учить геральдике, дисциплине, необходимой в образовании дворянина. Таким образом в университете открывалось всего 10 кафедр: всеобщей юриспруденции, российского права и политики на юридическом; химии, натуральной истории и анатомии на медицинском; философии, физики, красноречия и истории на философском факультете. 
Как уже указывалось, главные споры Ломоносова и Шувалова велись вокруг устройства университетской корпорации, для которой Ломоносов хотел удержать «несовместные вольности». Это касалось прежде всего управления университетом. С одной стороны, во главе корпорации предусматривался совещательный орган — университетская Конференция, права которой, правда, обрисовывались весьма расплывчато. Профессора собираются, чтобы «советовать и рассуждать о всяких распорядках и учреждениях, касающихся до наук и до лучшего оных провождения, и тогда каждому профессору представлять обо всем, что он по своей профессии усмотрит за необходимо нужное и требующее поправления; в тех же общих собраниях решить все дела, касающиеся до студентов...» (пункт 7) Но председательствует в Конференции не выбранный из профессоров ректор, а назначенный чиновник — директор, который имеет единоличную власть во многих вопросах университетской жизни, например, в делах приема и увольнения студентов, учеников и учителей в гимназию. 
Но и он не был ключевой фигурой в управлении университетом, поскольку все решения директор должен был представлять кураторам и действовать с их одобрения. В проекте предусматривалось не более двух кураторов (хотя в конце XVIII в. их было три, а затем и четыре), которые бы «весь корпус в своем смотрении имели и о случающихся его нуждах докладывали Ея императорскому величеству» (пункт 2). 
Должность куратора не противоречила модели университета эпохи Просвещения, поскольку при взаимодействии с государством ему нужен был «сильный ходатай». Однако была и разница — согласно проекту в Московском университете кураторы фактически получали верховную власть над любыми делами, как оно и было на практике в течение всей второй половины XVIII в. Можно предполагать, что именно по этому пункту Ломоносову пришлось уступить. Дело в том, что учёный, имея в голове «образ Лейденского университета», основанного в 1575 г. и жившего по уставу того же времени, видел в университете прежде всего изолированную, независимую (в средневековом смысле этого слова) корпорацию, своего рода «учёный цех». Преимуществом Лейдена в данном случае была его свобода от церковной опеки, характерная для университетов протестантских стран, но в остальном он полностью соответствовал старым формам, которые, как уже говорилось, именно в XVIII в. в Европе переживают смену эпох. Шувалов был человеком государственным и прекрасно видел несовместимость средневековой корпоративности с принципами самодержавно-бюрократического устройства российского государства. Другим доводом против «вольностей» стало личное желание Шувалова самому руководить развитием университета, что было вполне естественно и даже желательно в первые годы его существования. Но ограничив самостоятельность университета, Шувалов всё же допустил её — в такой мере, которая была принципиально новой для учебных учреждений России (например, она превосходила степень независимости учёных в Академии наук).

Основные «привилегии» Московского  университета излагались в самом  начале проекта: во-первых, он не был  подвластен никакому государственному учреждению, кроме Сената; во-вторых, профессора, учителя и студенты подпадают  только под университетский суд, а в иной переходят не иначе  как с ведома кураторов и директора; и в-третьих, дома все членов университетской  корпорации освобождаются от постоев  и «полицейских тягостей». Сам Шувалов придавал этим университетским правам большое значение: когда в 1780-х гг. куратора попросили сделать замечания о составлявшемся новом проекте университетского устава, где отсутствовали последние две из приведенных привилегий, он сразу же возразил против отмены «преимуществ, которыми университет 30 лет пользовался… и которые все в Европе Академии и Университеты имеют с большими еще оными правами»¹³. 
Из всех привилегий наиболее существенной была первая: именно она вводила, хотя и ограниченную, но автономию Московского университета, которая не только защищала его, скажем, от давления московских властей, но и давала право направлять указы в нижестоящие присутственные места. В бюрократической системе эти права учёной корпорации были настолько непривычными, что позже потребовалось целых два дополнительных указа, подтверждающих автономию и подчиненность университета непосредственно Сенату. 
Но не весь набор традиционных университетских привилегий был записан в проекте, что опять же свидетельствует о компромиссе, достигнутом между принципами его корпоративной организации, которые отстаивал Ломоносов, и государственными реалиями, которым следовал Шувалов. 
Московский университет не имел права присуждать учёные степени и присваивать чины и «дипломы на дворянство» (за эти права он будет бороться впоследствии). То, что именно Шувалов выступил противником введения чинов для учёных, он сам подтверждал в уже упомянутой записке 1780-х гг. Осторожность ему подсказывала, что до введения учёных степеней и званий Россия в середине XVIII в. ещё не доросла, а на чиновной лестнице для них просто не будет места, что не раз подтверждалось реалиями государственной жизни. Ломоносов же настаивал на том, чтобы университет мог производить в учёные степени доктора, магистра и лиценциата. Прямое доказательство этому можно найти в штате университета, прилагавшегося к проекту в виде отдельного документа. В конце его упоминаются доходы, «которые должны в казну платить новопроизведенные Докторы, Лиценциаты и Магистры за даемые им грамоты»¹⁴. Очевидно, что, убрав упоминание об учёных степенях из текста проекта, про эту приписку просто забыли, поэтому она сохранилась в окончательном варианте. 
Не было в последней редакции проекта и слов о свободе преподавания. Напротив, 8-й пункт гласил: «Никто из профессоров не должен по своей воле выбрать себе систему или автора и по оной науку свою слушателям предлагать, но каждый повинен следовать тому порядку и тем авторам, которые ему профессорским собранием и от кураторов предписаны будут». Государство, по мысли Шувалова, должно тесно контролировать университетскую корпорацию, поскольку в обществе в целом ещё не изжито недоверие к науке, преподавать которую, тем более, будут призваны профессора-иностранцы. Примеры такого контроля мы ещё увидим в биографиях других кураторов на протяжении всего XVIII в. 
Итак, попробуем сделать вывод, который сводится к следующему: проект Московского университета, представленный Шуваловым в Сенат, имел двойную природу. Он несомненно был выражением идей Ломоносова, который и стал автором многих его статей. Но в то же время Шувалов с помощью проекта осуществлял свои цели, отражавшие его взгляды на высшее образование с позиций государства. Он строил «свой университет», управлять которым надеялся в будущем.